Ах, куда завела меня горесть?
Прости, прости, Люцила. Я беру назад мои кощунственный слова. Избавь мое сердце от этой муки.
Ты не можешь видеть, как страдают — будешь ли ты безжалостна единственно к твоему возлюбленному? Смогут ли глаза твои вынести, как он на постели изнывает, гибнет от грусти? И твоя душа, любящая распространять вокруг себя радость, найдет удовольствие в том, что будет раздирать мою?
Какую услугу оказало бы тебе небо,
Если бы оно, осыпав тебя всеми дарами, не дало тебе нежного сердца?
О, Люцила! Какова бы ни была твоя щепетильность, потерпи, чтобы мое сердце восторжествовало над нею. Видишь, твой возлюбленный на коленях, простирает к тебе руки; видишь, любовь рукоплещет по поводу своей победы, и нежность просит у тебя цены своей верности.
Новая улица, 3 декабря 1770.
LXXXIII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Когда я узнал решение Люцилы, я был поражен, почти в отчаяние. Теперь я не мог бы описать тебе ужасного состояния моей души.
Люцила напрасно пытается скрывать растравляемую постоянно рану ее сердца, ей это не удастся. Грусть ее сокрушает, здоровье падает и юность увядает, как цветки.
Но, как будто бы недостаточно для муки моей жизни видеть, как она на моих глазах постепенно угасает, быть вынужденным из боязни ухудшить ее положение, скрывать печаль, которая сокрушает меня самого, нужно еще, чтобы я, хоть бы наружно, согласился на отказ от нее. Таким образом я дважды жертва моей любви.
Три месяца прошли в этом жестоком положений вещей.
Но у меня нет более сил нести бремя моего горестного существования: стойкость моя исчерпана.
Если бы ты знал, дорогой друг, как тяжело видеть, что она проводить жизнь, сокрушаемая печалью.
Долго я молчал, затаивая мое горе, сдерживая слезы, подавляя вздохи, из опасение усилить ее горестное чувство. Я не могу более — нужно говорить.
Чего я уже не делал, чтобы победить ее неуместное сопротивление? Я сделаю однако еще одну попытку. Если она не удастся, прощай, Панин, все покончено с твоим другом!
Варшава, 29 февраля 1771 г.
LXXXIV.
Графиня Собеская супругу.
В Сандомир.
Меня, как нельзя больше, тревожит состояние Люцилы. Появилась лихорадка, упадок сил таков, что, по мнению доктора, нельзя ее более предоставлять самой себе.
Густав со своей стороны впал в черную меланхолию. Не хочет более видеть ни друзей, ни родных, ни знакомых.
Его отец, трепеща, чтоб он в приступе сильного горя не покусился на свою жизнь, не теряет его ни минуты из вида.
Сколько несчастных из-за девичьего неуместного упорства!
Приезжайте, дорогой мой, приезжайте соединить свое влияние с моим, чтобы вразумить ее.
Варшава, 17 марта 1771 г.
LXXXV.
Граф Собеский дочери.
В Варшаву.
Ах, Люцила, к чему так своенравно пугать своих родителей.
Здесь уже не душевная деликатность, а безумие так противится союзу, которого страстно желают столько лиц.
Ты отказываешь в руке Густаву из опасение, что он будет сомневаться в твоей нежности; разумеется, уже теперь он имеете основание к этому, так как ты отдаешь предпочтение доброй твоей славе пред сохранением его жизни. Прекрасно, без сомнение, уметь решиться на мучительное самопожертвование, но несправедливо делать это насчет другого.
Смотри, скольких наделала ты несчастных. Жизнь уже более не дар богов для твоего возлюбленного; твои знакомые, друзья, близкие мучаются; мать — в страшном горе, безжалостная дочь! Страшись своим упрямством принести смерть и в мое сердце!
Сандомир, 25 марта 1771 г.
LXXXVI.
Густав Люциле.
Твоя щепетильность привела меня в отчаяние; горе сокрушает все связи моей жизни; свет мне ненавистен.
Жестокая! Мне остается только принести тебе еще одну жертву; я совершу ее пред твоими глазами.
LXXXVII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Сегодня утром я отправился к графу Собескому, чтобы придти с Люцилой к окончательному решению.
По приезде моем мне попалась на лестнице Бабушева, поспешившая мне сказать, что ее госпожа с отцом и матерью, что в ней заметно со вчерашнего вечера перемена, и что они стараются теперь ее вразумить.