Глава четвертая. Камергер
29
Следователь долго смотрел на меня с брезгливой миной, как на мерзкое насекомое, а потом сказал:
— Ну, выродок, истребил девчонку? Помоги следствию, расскажи хоть, куда тело девал.
Что я мог ему на это ответить?
Только теперь до меня дошло: меня обвиняют в сексуальном маньячестве и считают это почти доказанным.
Положение мое было ужасно.
Я не имел права даже на классическую фразу: буду отвечать на вопросы только в присутствии своего адвоката.
Что я мог поведать своему адвокату?
Рассказать ему всю правду означало очутиться в психушке: кто бы мне поверил?
Доказать, что я действительно не лгу, — значит, провести остаток дней под колпаком в каком-нибудь закрытом НИИ министерства внутренних дел.
Так и так на мне висела мокруха, в лучшем случае убийство по неосторожности.
А вообще-то в моих рассказах никто не нуждался, от меня ждали только признания. И, естественно, указаний, где тело. Но откуда мне знать, где оно, бедное крохотное тельце моей любимой?
Поэтому на все вопросы я отвечал обреченным молчанием, лишь укрепляя следователя в убеждении, что он имеет дело с настоящим тупым маньяком.
Нет, меня не били на допросах, считая, видимо, это излишним или преждевременным: должно быть, я был похож на раскаявшегося грешника, который постепенно дозревает и сам вот-вот расколется.
— Устроить тебе очную ставку с отцом Нины Георгиевны? — спросил следователь.
— Спасибо, не надо, — ответил я.
Ответ мой привел допытчика в ярость.
— Жить, значит, хочется! Ах ты, гниль человеческая. А вот возьму да и сделаю очную ставку. Полковник прямо рвется с тобой побеседовать. Дайте, говорит, я хоть яйцы ему вырву, глаза повыдавливаю и выпущу кишки, а всем остальным пускай занимается правосудие. Как тебе нравится такая перспектива?
Что я мог на это сказать? Вопрос являлся чисто риторическим и ответа не требовал.
— Будь моя воля, — продолжал следователь, — я бы таких, как ты, отдавал родственникам жертв на разборку. Пусть на части раздирают, усыновляют, кастрируют, делают что угодно. То-то была бы лафа. И смертную казнь можно было бы отменить, и осиротевшим людям хоть какое-то развлечение. Согласен ты со мной или нет?
Я молчал.
— Ну, будешь говорить, куда тело заховал?
Я безмолвствовал.
— Ах, вот, значит, как! — рассвирепел мой мучитель. — Безумству храбрых поем мы песню. Хорошо, профессор, я доставлю вам удовольствие увидеть, что мир состоит не только из университетских аудиторий. Мы вас, знаете ли, посадим в общую камеру: там таких, как вы, топят в параше либо забивают ногами насмерть.
30
И меня отвели в просторную, как школьный класс, комнату, где на каждый квадратный метр приходилось полтора арестанта.
Вы не задумывались, совместимы ли холод и духота?
Так вот, они совместимы.
— Принимайте сексманьяка! — крикнул мой сопровождающий и втолкнул меня в туманную смердевшую кислыми тряпками тесноту.
Камера недовольно загудела:
— Куда еще-то одного? И так по очереди спим! Маньяков держат в одиночках!
Из сумрака ко мне подошел тощий маленький мужичок.
— Ну, что, золотой-яхонтовый? — спросил, ерничая и кривляясь. — Кого насилуем, кого убиваем?
— Никого, — ответил я. — Честное слово.
Мужичок заглянул снизу вверх мне в лицо, постоял, склонив к плечу голову, потом повернулся, обвел сокамерников взглядом и внятно сказал:
— Чтоб никто пальцем его не тронул.
И вернулся на свое место.
31
В ту же ночь я ушел.
Вряд ли все сорок пять человек спали: лежачих мест действительно не хватало. Кто подремывал сидя на корточках, кто стоял, прислонившись спиною к стене.
На глазах у неспящих я дисминуизировался, перелез металлический порожек и через просторную щель вышел в коридор. Народ безмолвствовал: никто из арестантов даже не охнул.
Но покинуть камеру — это только полдела, надо еще выйти за пределы СИЗО.
Поверьте, это было непросто.
Охрана спохватилась утром, когда я отшагал первые десять тысяч шагов по бугристому бетонному полу, среди множества окурков и прочей тюремной дряни.
О, какая поднялась суета: беготня, крики, клацанье затворов. Меня чуть не затоптали в коридоре. Хорошо, что там были щелястые плинтуса.
Пустили собаку, она побежала прямо ко мне, клацая когтями, тыкаясь в плинтус слюнявым носом.
Третья собака из сказки «Огниво». Пасть — пещера сталактитов, зловонное дыхание, желтые глаза, каждый с театральную люстру, и этот жуткий ноздреватый язык.