Уменьшаться было бессмысленно: в таком состоянии далеко не уйдешь.
Я гигантскими прыжками пересек улицу и, петляя, как заяц, побежал по направлению к центру: на Пятой Строительной одностороннее движение, машины, хоть и не сплошняком, но все-таки шли, и это дало мне какой-то выигрыш времени, поскольку развернуться и пойти навстречу транспортному потоку — на это мои преследователи решились не сразу.
Но в конце концов решились.
Позади меня слышался визг тормозов, дальний свет «форда-скорпио» жег мне спину.
Я почувствовал, что силы мои иссякают — и стал дисминуизироваться на бегу: раньше мне такого делать не приходилось.
Тут под ногами у меня оказалось что-то гладкое, я поскользнулся, упал — и почувствовал, как могучая сила ветра поднимает меня в воздух.
Это была вощеная обертка от жвачки. Ветер подхватил ее, подбросил высоко над тротуаром — и помчал вместе с поземкой, как дельтаплан.
Вцепившись в промерзлые жестяные края, я кувыркался вместе с гладкой бумажкой, но скоро понял, что окоченевшие руки больше не слушаются меня и пальцы мои разжимаются.
Удар о землю был настолько жесток, что я потерял сознание и пришел в себя не скоро.
Моим пристанищем оказалась ложбинка между снежной грядой и тротуарной бровкой.
Ощупав руки-ноги и убедившись, что кости целы, я вскарабкался по бетонному бордюру на тротуар и, обессиленный, присел к фонарному столбу отдохнуть.
Сколько я так сидел — точно не знаю: может быть, полчаса или час.
Вдруг надо мной зашуршали меха, повеяло французскими духами, и женский голос сказал:
— Ой, человечек!
Дама в меховой накидке наклонилась и бережно взяла меня своими тонкими холодными пальцами, от которых пахло шоколадом и дымком дорогих сигарет.
Я настолько изнемог, что решил не сопротивляться и всецело доверился судьбе.
Глава пятая. Вариант «Белка»
43
Итак, меня подобрала на улице богатая дама, и я стал игрушкой у нее на трюмо.
Поворот судьбы, который в общем контексте моих злоключений можно даже назвать приятным.
Лариса была молода и хороша собою, хотя, конечно, с Ниночкой ее не сравнить.
Из тех, при виде которых мужики начинают судорожно проверять, застегнуты ли у них ширинки. Но не более того.
Бывшая валютная проститутка, лет двадцати пяти, любовница и содержанка главы «Аметист-банка», она называла его «Игорек» или «мой президент».
Игорек, выпускник МГИМО, а ныне один из сотни богатейших людей России, был женат и разводиться не собирался.
Как это принято у новорусских, он купил Ларисе двухкомнатную квартиру, приставил охрану, сам к Ларисе наведывался раз в неделю, по четвергам.
Иногда вечерами вывозил ее в свет.
Подарками не осыпал, но денег для нее не жалел: наряды, драгоценности и лакомства она имела по своему выбору.
Ссорились они только из-за его жены, к которой Лариса очень Игорька ревновала, хотя звала ее не иначе, как «эта тля».
Как раз в ту ночь они с Игорем ехали из казино, проигрались, поругались, Лариса вышла из машины и отправилась домой пешком.
Тут-то я ей под ноги и попался.
За кого она меня приняла? Сперва, я полагаю, за движущуюся фигурку из какого-то особенного шоколадного яйца.
Принесла домой, поставила на трюмо и долго любовалась своей находкой.
Чтобы ее развлечь, я танцевал для нее чечетку, кувыркался, как заводной, а потом мне захотелось есть, тогда я достал из кармана карандаш и на салфетке крупно написал: «Теперь хочу жрать».
Лариса была потрясена.
— Так ты живой человечек! Как же тебя зовут? — спросила она. — И где такие продаются?
Я написал:
«Зовут меня Гулливер. А купить меня нельзя больше нигде: вся моя партия уже распродана».
Вот так мы и общались, в письменном виде, то есть она говорила вслух, а я писал. Для этого у нас был заведен специальный блокнотик, листы из которого я периодически вырывал и уничтожал.
Чтобы не оставлять следов.
44
Целую неделю я жил у Лариски, как в раю, и никто мне не докучал.
За всё это время я ни разу не предстал перед нею во всем своем, так сказать, мужском величии, хотя иногда очень хотелось: спала Лариска нагишом и совершенно меня не стеснялась.
То, что я, так сказать, мальчик, а не девочка, было ей не безразлично. Она чувствовала мое мужское внимание и часто, раздеваясь на ночь, спрашивала:
— Ну, что, Гулливер, разве твоя сестричка не хороша?
Да, она меня так и воспринимала, как великовозрастная двоюродная сестра своего кузена-гимназиста.