— По какой линии приехали? Поздний переселенец, контингентный беженец?
— Ни то, ни другое, — ответил Огибахин.
Понятненько, подумал я, шустрика чёрт принес.
— Визу продлить желаете?
— Если бы только визу, — проговорил Огибахин. — У меня, по правде говоря, и загранпаспорта нет.
Всё ясно: нелегал. Вот радость-то какая. Придется запастись терпением: такие в пятнадцать минут не укладываются, им всю историю своей жизни надобно рассказать.
— Как же вы, батенька, сюда попали? — спросил я, чтобы вывести за скобки детство-отрочество-юность и таким образом ускорить повествовательный процесс.
Но ответить на этот вопрос мой гость не успел.
— Виталий Витальевич! — продудела через дверь приемной Лизавета. — Поднимите белую трубку, пожалуйста: на связи Берлин.
Извинившись, я отошел к телефонному столу.
Звонила наша внештатница, унылая и многословная дева. Собственно, какая внештатница? Прислала две полуграмотных статейки, одну из них я причесал и напечатал, после чего зарекся принимать незаказанные материалы, поскольку дева возомнила и стала выпрашивать ни много, ни мало — рекомендацию для поступления на журфак МГУ.
Именно по этому поводу она сейчас меня и достала. Секретарше Людмиле было строго наказано говорить в таких случаях, что редактора нет и ни разу в жизни больше не будет. Лизавета тоже об этом знала, но позвала меня из вредоносных побуждений — чтобы нагадить ненавистному гостю.
Пока я доказывал внештатнице, что по одной публикации рекомендательных писем не дают, что нужны десятилетия изнуряющего обе стороны сотрудничества, — за спиной у меня послышалось тихое шипение со свистом: как будто спустила велосипедная камера.
Озираться, однако же, было неприлично: мало ли что, может быть, человек распевает голос. Или у него нелады с животом.
Наконец я положил трубку, обернулся — что за чертовщина? В комнате никого, кроме меня, не было. Только в пепельнице еще дымился прикушенный гостем окурок.
Я шагнул к двери, дернул ручку — заперто, и ключ изнутри. Окно, положим, приоткрыто, но путь до земли со второго этажа не настолько короток, чтобы шутки шутить.
Мне стало странно и смешно: не с призраком ли я, пардон меня, разговаривал?
— Послушайте, — сказал я довольно грубо, — что за фокусы? Вы сюда явились в прятки играть?
Ответом мне была полная тишина.
Я наклонился — под столиком пусто.
Но рядом с сигаретами лежал листок, вырванный из редакционного блокнота. На нем наискосок было крупно написано:
«Дорогой В.В., только без паники. Смотрите не отрываясь на сигаретную пачку».
Не иначе бомба, подумал я, даже не испугавшись. Сейчас как жахнет, а нам послезавтра номер сдавать.
Первым моим побуждением было вышвырнуть проклятую пачку в окно. Я осторожно протянул к сигаретам руку — и тут же отдернул: мне показалось, что из пачки выползает толстая белесая гусеница с человеческой головой.
Но это была не гусеница.
Из приоткрытого «Ротманса», как из бэтээра, вылез крохотный человечек. Сперва по пояс, затем перекинул через борт ногу и спрыгнул на скользкую пластиковую коробку. На какой-то миг потерял равновесие, взмахнул обеими руками, но устоял.
Размером он был никак не больше канцелярской скрепки, однако я отчетливо разглядел клетчатый пиджак, светлые брюки, круглую голову с редкими волосёнками, коричневые очки.
Вне всяких сомнений, это был мой гость, точнее — его сильно уменьшенная копия, ибо не мог же упитанный мужчина, пусть даже среднего роста, усохнуть до такой степени, что лежащая плашмя сигаретная пачка стала ему по плечо.
Запрокинув голову, мини-Огибахин помахал мне ручкой, спустился с черной папки, прошелся по столику, перепрыгнул через шов столешницы — и исполнил чечетку.
Потом подошел к краю столика, осторожно взглянул вниз, сел, свесив ноги, поднатужился — и начал с тихим шипением увеличиваться.
Это было похоже на ускоренную проекцию фильма из жизни растений: так прорастают на экране жёлуди или бобы.
Минута — и передо мною вновь был мой полноразмерный гость, весь пропахший душистым английским табаком.
Как только его пижонские мокасины коснулись пола, он непринужденно пересел со столика в кресло и вытащил из пачки новую сигарету.
Я тоже сел: фокус был высокого класса, и свернуть разговор в две-три реплики («Ну, и ладно, ну, и славненько, всего наилучшего») не представлялось возможным.