Скрываясь от государства, я мстил ему за свое бесправное положение. И не только за свое, но и за ваше.
Предвижу возражение: не государству я мстил, а безвинным частным фирмам, которые мне ничего плохого не сделали.
Отвечу: нет, государству, которое в моем случае обнаруживает свою неспособность защитить частную собственность.
В тех редких случаях, когда я не присваивал, а покупал, государственный гигант начинал приподнимать тяжелые веки.
В вокзальных кассах иногда спрашивали меня:
— Почему вы не платите пластиковой карточкой? Это ж так удобно, японский бог.
Я гордо отвечал:
— Найн, ихь бефорцуге бар цу цален.
В смысле: «Предпочитаю платить наличными».
И никаких вопросов типа «Почему». Реагируют даже так:
— О, простите.
Про себя думая:
«Мы ж не знали, что вы такой глубокий мудак».
Если бы кассиры узнали, что у меня вообще нет ни одной пластиковой карточки, они были бы потрясены. Как если бы перед ними возник клиент, лишенный головного мозга.
То есть, вообще с пустым целлулоидным черепом.
Карточки здесь есть у всех, от детей до бомжей.
Кроме, конечно, покойников: у тех после смерти всё к чертям отбирают. Пользуясь их покладистым нравом.
А я жил и действовал, как живой человек. Но без пластиковой карточки.
Не физическое лицо, а выходец с того света.
82
Но карточка — полбеды. Более всего допекала проклятая паспортная проблема.
Сами паспорта у меня были, оба-два: внутренний и загран. Правда, на разные фамилии, так что я на всякий случай держал их в разных карманах.
Предосторожность совершенно излишняя: все равно я эти документы не мог никому предъявить.
И не потому, что они липовые: это как раз в Германии не должно было никого касаться.
Может, у нас на Руси теперь только такие и выдают.
Но загранпаспорт мой был чист и гладок, как свежезаказанная могильная плита.
В нем совершенно нечего было почитать на досуге: ни тебе въездной визы, ни разрешения на пребывание, ни даже штемпелечка о пересечении германской границы.
Временами я даже жалел, что сбежал из «Рататуя» слишком поспешно, не дождавшись хоть какой-нибудь визовой поддержки от Каролины.
Хотя вряд ли они с Кирюхой стали бы выправлять мне визу: я нужнее им был нелегалом.
Должен признать: элемент противоправности заключен в самом моем даре.
Рассудите: сотни законов изданы в расчете на то, что человек — не иголка, завалиться в щель между паркетинами не может, он имеет определенный физический рост и обязан этого роста придерживаться.
Рано или поздно международное сообщество подведет под феномен Огибахина правовую основу:
«Взрослый гражданин обязан ставить органы охраны правопорядка в известность о любом предполагаемом изменении роста — точно так же, как об изменении имени и фамилии».
83
Я смертельно боялся немецких полицейских и, завидев издали их зеленые куртки и зеленые машины (особенно фургоны, по слухам начиненные компьютерным оборудованием), испытывал мучительные позывы к непроизвольной дисминуизации. Только здесь не было Ниночки, которая могла бы меня от этого комплекса излечить.
Хотя человека законопослушнее меня в Германии, наверное, не было. Если не считать моих магазинных краж.
Улицы я переходил исключительно на зеленый свет и только после того, как с места трогались другие пешеходы.
Иногда даже еще позже, чтобы подчеркнуть свою исключительную лояльность. Особенно если рядом стоял полицай.
Запугала меня жуткая сцена, свидетелем которой я стал поздно вечером на автобусной остановке.
Улица была пустынна, ни машин, ни людей: только я с тремя старушками под навесом стеклянного павильона.
Вдруг откуда ни возьмись — сразу две машины на бешеных скоростях: красный «гольф», а за ним полицейский «опель».
Полицейская машина, поддав газку, обошла «гольфик» и перегородила ему путь.
Тот ударил по тормозам.
Визг, колеса дымятся, одним словом — коррида.
Двое полицаев, выхватив на ходу пистолеты, выскочили из «опеля», выволокли из кабины «гольфа» вялого, сразу потерявшего интерес к жизни водителя, швырнули его лицом на капот, заломили ему за спину руки, защелкнули наручники и увезли неизвестно куда.
Всё это заняло чуть больше минуты. Главное, в полном молчании, без привычных россиянину криков: «Ах, ты сукин сын растакой-рассякой!.».
«Гольф» с распахнутой дверцей остался посреди мостовой, страшный, как расчлененный труп.