Когда баронет уехал, Рокамболь расположился настоящим хозяином в маленьком доме по улице Божон и затем отправился в Буживаль повидаться со вдовою Фипар.
Ужасную старуху мучили угрызения совести; она раскаивалась, что продала Николо сэру Вильямсу, и Рокамболь застал ее очень опечаленною.
- Чего уж жалеть, маменька, - сказал негодяй, - что сделано, то сделано.
- Ах! - вздохнула вдова Фипар, - славный малый был этот бедняга Николо!
- Только и колотил же он вас, милая маменька.
- Это правда, но это не беда…
И вдова закрыла глаза рукою.
- Его, наверное, отправят на гильотину, - сказала она плача.
- Эх! Да ведь это минутное дело. Эту штуку я часто видал у заставы Сен-Жак, - хладнокровно продолжал Рокамболь, - надо все видеть и ко всему привыкнуть, как знать, меня и самого может быть когда-нибудь скосят, ну я и хотел посмотреть на эту операцию.
Вдова Фипар застонала.
- Клянусь, - рассуждал негодяй, - если бы можно было вернуться, я бы охотно дал себя подкосить, чтобы испытать… Приятно должно быть…
Вдова Фипар все плакала. В этой мегере как будто проснулось нечто вроде привязанности к ее старому любовнику; привязанность эту нельзя бы было назвать любовью, не желая профанировать это слово. Это была какая-то скотская привязанность. Николо бил ее, как сказал Рокамболь, а огрубевшие женщины любят быть битыми.
Рокамболь понял, что в минуту увлечения вдова пойдет пожалуй опять к комиссару и даст новое показание, которое совершен-но изменит ход дела.
- Это все вздор, маменька, - сказал он,-что сказано, то сказано, и вы найдете молодца, который будет почище Николо во всех отношениях. Николо разве стоит тех четырех тысяч франков, которые вам заплатит за него капитан?
Слова «четыре тысячи франков» несколько успокоили отчаявшуюся вдову.
- Послушайте, маменька, - продолжал Рокамболь,-четырьмя тысячами больше, четырьмя тысячами меньше, для капитана это не большой рассчет, если вы будете вести себя как следует, я обещаю вам восемь тысяч.
Вдова Фипар подняла голову.
- Ты? - сказала она, - ты мне обещаешь…
- Обещаю и сдержу слово.
Вдова с изумлением смотрела на Рокамболя.
- Будьте спокойны, я знаю, что говорю. Капитан сделает все, что я захочу.
- Так спроси у него десять тысяч вместо восьми, - сказала вдова Фипар, мгновенно утерев слезы.
- Идет, десять тысяч, - отвечал Рокамболь, довольный переменою чувств вдовы. - Но вы будете умны?
- Мы купим землю в Берси, - продолжала вдова, новое направление мыслей которой уже установилось, - В Берси виноторговцам житье, там они все наживаются…
- Да, - сказал Рокамболь, - но вы должны будете свидетельствовать в суде.
Вдова вздохнула в последний раз.
- Делать нечего, - сказала она.
- И аккуратно, да? Не поморщившись… ни одного слова правды?
- Да… да… я тебе обещаю.
- Заметьте, что капитан уехал и приедет не раньше как через две недели, - сказал Рокамболь, - кто их знает, когда будут судить Николо… Во всяком случае деньги-то вы уж после сенокоса получите…
И Рокамболь захохотал, довольный своим свирепым каламбуром. Вдова Фипар опять было начала мучиться, но перспектива житья в Берси успокоила ее окончательно.
- Как бы то ни было, - рассуждала она, в последний раз вспоминая Николо, - бедняга уж стареть начал, облысел…
- Да и зубов у него не было, - докончил негодяй.
Начиная с этого дня, вдова Фипар не думала уж больше о Николо и очень спокойно проживала то в Буживальском павильоне, то в Порт-Марли у своего давнишнего приятеля, старого рыбака.
Рокамболь прогуливался из Парижа в Буживаль и из Буживаля в Париж, наблюдая за исполнением приказаний капитана и не осмеливаясь показываться днем в окрестностях кабака, где был убит Коляр: он боялся, что граф де Кергац сторожит это место. Прошло десять дней.
Однажды вечером, когда Рокамболь был на улице Божон, он увидел подъезжавший экипаж сэра Вильямса, а затем и самого баронета, возвратившегося вместе с Бопрео из Бретани.
Читатель уже знает, каким образом внезапное появление графа де Кергац навсегда разрушило надежды баронета. Читатель знает и то, что сэр Вильямс воротился, чтобы похитить Жанну и передать Вишню господину Бопрео.
Сэр Вильямс был мрачен. Хотя такая крупная неудача не могла, правда, сломить его окончательно, но он все-таки не мог совершенно победить раздражения, отражавшегося по временам на его физиономии. Это был уже не тот холодный англичанин, послушное лицо которого никогда не изменяло ему и не выдавало его волнения. Насмешливая и спокойная улыбка, игравшая обыкновенно на его губах, исчезла. Он совершенно преобразился. Взгляд его горел мрачным огнем и нервная бледность покрывала его лицо.