ПРОЛОГ
I.
Был 1812 год.
Великая армия отступала, оставляя за собой Москву, пылающий Кремль и половину своих войск, погибших в ледяных волнах Березины. Шел снег… На всем видимом пространстве была только белая земля да серое небо.
По необозримым пустынным равнинам тащились остатки гордых легионов, последовавших за новым цезарем па завоевание всего мира, которых не могла одолеть вся соединившаяся вместе Европа и побежденных единственным неприятелем, принудившим их к отступлению - северною стужей.
Здесь кучка закоченевших на седлах кавалеристов боролась с отчаянной энергией против клонившего их смертельного сна. Там несколько пехотинцев, окружив издохшую лошадь, разрубали ее на части, а стая прожорливых воронов оспаривала у них добычу.
Дальше кто-нибудь из беглецов ложился с упорством безумия на снег и засыпал с полной уверенностью, что уже больше не проснется. По временам раздавались отдаленные выстрелы: это гремели русские пушки, и тогда, движимые инстинктом самосохранения, отсталые снова пускались в путь.
Три кавалериста приютились на опушке леса около горевшего костра из набранного хвороста, очищенного ими с большим трудом от толстого слоя оледенелого снега.
Кавалеристы и лошади окружали костер; люди сидели на корточках или скрестив ноги, а лошади стояли, понурив головы.
Первый из этих трех всадников, в изодранном мундире, с уцелевшими еще на нем полковничьими эполетами, был человек лет тридцати пяти, высокого роста, с мужественным, благо- годным лицом и голубыми глазами, светившимися добротой и вместе с тем отвагой.
Одна рука у него была на перевязи, а голова обмотана окровавленными бинтами. Русская пуля раздробила ему локоть, а сабельный удар раскроил лоб от одного виска до другого.
Второй, судя по лохмотьям его мундира, был, должно быть, капитан; но в то время не было ни полковников, ни капитанов, ни солдат.
Великая армия была в настоящее время просто жалким сборищем оборванцев, бежавших скорее от русских морозов, чем от преследовавших их донских казаков.
Капитан был также молодой человек с низким лбом и смуглым цветом лица, с подвижным нерешительным взглядом; по его черным волосам было видно, что он уроженец юга, а по тягучей речи и живости жестов легко было узнать одного из итальянцев, наводнявших во времена первой империи ряды французской армии.
Ему посчастливилось более, чем его начальнику; он не был ранен и поэтому легче переносил ужасный смертельный холод, гнавший на юг отважные легионы нового цезаря.
Наконец, третий был простой гусарский солдат, мужественное лицо которого принимало грозное выражение, когда до них долетал издали грохот русских пушек, и становилось вдруг грустным и ласковым, когда взгляд его останавливался на израненном молодом начальнике.
День подходил к концу, наступала ночь и белая земля начинала уже сливаться в вечернем сумраке с серым небом.
- Мы проведем ночь здесь, Филипонэ? - спросил полковник капитана. - Я очень устал и ослабел, - прибавил он, - и у меня страшно разболелась рука.
- Господин полковник, - воскликнул гусар Бастиен раньше, чем итальянец успел ответить, - нужно ехать дальше, иначе холод убьет вас!
Полковник посмотрел поочередно на солдата и на капитана.
- Вы полагаете? - сказал он.
- Да, да! - повторил гусар с живостью вполне убежденного человека.
Итальянец-капитан, казалось, что-то обдумывал.
- А вы что скажете, Филипонэ? - спросил полковник.
- Бастиен прав, - отвечал капитан, - нужно садиться на лошадей и ехать как можно дальше. Здесь мы кончим тем, что заснем, а пока мы спим, костер погаснет, и тогда уже ни один из нас не проснется… Да вот послушайте сами… русские уже приближаются… Я слышу их пушки.
- О, проклятие! - воскликнул глухим голосом полковник, - кто мог бы подумать, что мы будем когда-нибудь вынуждены бежать от горстки казаков!.. О, холод… холод!.. Какой страшный и ожесточенный враг!.. Боже мой! Если бы только не было так холодно!..
И, нагнувшись к костру, полковник старался отогреть свои окоченевшие члены.
- Гром и молния! - проворчал гусар Бастиен, - никогда я не подумал бы, что мой полковник, настоящий лев… не выдержит этого проклятого ветра, который свищет по замерзшему снегу.
Солдат шептал эти слова про себя, не спуская в то же время с полковника взгляда, исполненного любви и уважения.
На посиневшем лице раненого отражалось жестокое страдание; он дрожал всем телом и, казалось, вся жизнь его сосредоточилась в глазах, сохранивших свое нежное и гордое выражение.