Отворивший ворота старик - слуга без ливреи и в одежде, которая была также ветха, как и наружность отеля, - сказал Арману:
- Не угодно ли будет графу следовать за мной?
- Пойдемте, - сказал Арман.
Слуга со свечой в руке поднялся с Арманом на восемь ступенек крыльца и ввел его в обширную переднюю; затем, проведя через несколько зал, с вылинявшими обивками стен и мебелью прошлого века, он приподнял портьеру, из-за которой блеснул свет.
Арман очутился в спальне в стиле рококо. Стоявшая посредине кровать, с позолоченными колонками и балдахином из полинявшей шелковой ткани, была прислонена изголовьем к стене, и на ней лежал худой, высохший старик, с пожелтелым лицом и совершенно лысой головой; глаза его сверкали каким- то странным блеском.
Он приветствовал Армана движением руки и указал на стоявшее у его изголовья кресло, потом сделал слуге знак удалиться. Тот вышел, тихо ступая, и запер за собою дверь.
Арман смотрел с глубоким удивлением на старика, спрашивая себя, - неужели этот человек, с таким блестящим взглядом, так близок к смерти.
- Милостивый государь, - сказал старик, угадав мысли Армана, - я не похож на умирающего, а между тем это так. Мой доктор, человек очень искусный, объявил мне, что около восьми часов утра у меня лопнет сосуд в груди, а в девять я умру.
- Медицина часто ошибается…
- О! - сказал старик, - мой доктор не может ошибиться, но не в этом дело.
Арман продолжал смотреть на старика.
- Милостивый государь, - продолжал тот, - я - барон Кермор де Кермаруэ. Умру я и вместе со мной угаснет мой род, по крайней мере, в глазах света, но у меня есть тайное предчувствие, что какое-то существо моей крови, мужчина или женщина, существуют в этом мире. Я не оставляю после себя ни родных, ни друзей, и вообще меня некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не переступал за порог своего дома. В последние часы моей жизни мне сделалось грустно при мысли, что никто, кроме виденного вами старого слуги, моего единственного собеседника в течение пятнадцати лет, не закроет мне глаза, и что, за неимением наследников, все мое состояние перейдет в казну… Между тем, - продолжал старик, остановившись на минуту, чтобы перевести дыхание, потому что голос его часто прерывался сухим, свистящим кашлем, - у меня огромное, почти несметное Состояние, и происхождение этого богатства так же странно, как ужасна кара, посланная мне Богом за мои грехи.
Арман слушал с возрастающим удивлением,
- Выслушайте меня, - продолжал барон де Кермаруэ, - я похож на семидесятилетнего старика, а между тем мне только пятьдесят три года.
«В 1824 году я, бедный бретонский дворянин, был только гусарским поручиком, и вся моя будущность заключалась в моей шпаге.
Началась испанская война; полк, в котором я служил, стоял в Барселоне.
Я был в отпуску и, пробывши шесть месяцев в Париже, возвращался к месту своего служения в обществе двух офицеров. Мы ехали верхами, останавливаясь на ночь в городах или деревнях, а иногда и в трактирах, стоявших при дороге. В тридцати двух километрах от Тулузы, почти у подошвы Пиренеев, нас настигла ночь около дрянной гостиницы, посреди дикой и безлюдной местности.
В окрестности не было никакого жилья. Перед нами были горные ущелья, позади бесплодная долина. Нечего было и думать ехать дальше.
Мы покорились необходимости провести ночь в гостинице, не имевшей иной вывески, кроме ветки остролистника, и хозяева которой были два старика, муж и жена.
Но в этот вечер, сверх обыкновения, в гостинице собралось много посетителей. За час до нас приехали туда же на ночлег две женщины в сопровождении испанского погонщика мулов. Одна из этих женщин была морщинистая старуха, другая - молодая красивая девушка лет двадцати. Они возвращались из маленькой пиренейской долины на границе Испании, куда доктора посылали старуху на воды; об этом мы узнали из их разговора во время нашего общего ужина.
Наш мундир с самого начала внушил им доверие, которое женщины имеют к честности военных, и они спокойно удалились в две единственные жилые комнаты; мы же довольствовались охапкой соломы и улеглись на ней в конюшне.
Мы были молоды, порядочно подвыпили и притом считали себя как бы уже в завоеванной стране. Красота молодой девушки произвела какое-то странное впечатление на наши двадцатилетние головы.
Один из нас, бельгиец по происхождению, и не особенно щепетильный относительно чести, осмелился предложить нам гнусное дело, которое мы, будучи в нормальном состоянии, с негодованием отвергли бы; но мы были пьяны и со смехом приняли предложение, о бедной девушке, поверите ли? Бросили жребий, и она досталась мне.