Эта бедная, разбитая горем сиротка, сохранившая чистоту души на краю зияющей пропасти, начала, наконец, надеяться на солнечный луч безоблачного неба, на жизнь тихую и счастливую семейной радостью.
А надежда поддерживает и живит; Жанна глубоко веровала в Бога, отца сирых, и терпеливо ждала незнакомца, которому отдаст свое сердце.
Накануне того дня, душа ее встрепенулась магнетическим ощущением; перед ней на один час предстал человек, затронувший безмолвную до сих пор струну, которая звучит любовью в сердце молодой девушки.
Жанна увидела Армана, Армана, прекрасного, как Божий день, с кроткой благородной наружностью, изящными манерами. Руки его были белы и тонки, как у аристократки, голос звучал какою-то чудною, таинственною гармонией.
Она провела с ним только несколько минут, обменявшись только немногими словами, а между тем воротилась домой задумчивая, не спала целую ночь и образ графа де Кергац все время мелькал перед нею во мраке. Настало утро, а Жанна не смыкала еще глаз. Но, однако, с помощью холодного рассудка, который всегда берет верх даже над самыми лихорадочными галлюцинациями бессонной ночи, Жанна принялась размышлять: она вспомнила о своем отце дворянине, о его благородном имени, которого не должна унижать; она спрашивала себя, имела ли право протянуть руку человеку хотя честному и уважаемому, но отделенному от нее целой бездной сословного различия…
Все, что было аристократического в крови текущей в ее жилах, взбунтовалось тогда против ее сердца; но потом в душу опять прокрался романтизм: соображая благородство обхождения и белизну рук, ей припомнились сказочные вельможи в рубищах и смутное предчувствие подсказало ей, что Арман был не тем, кем хотел казаться.
Все эти мечты, весь этот лепет сердца, все эти предположения молодого поэтического воображения, овладели мало-помалу рассудком Жанны де Бальдер; она находилась под их влиянием каждую минуту: и выхода из дома, и работая, и рассеянно отвечая на вопросы Гертруды. Из этой мечтательности вывел молодую девушку шум на площадке и в соседней квартире, куда новый жилец перевозил свою движимость.
Квартира Жанны отделялась от нанятой Бастиеном только заколоченной дверью, которая соединяла прежде обе квартиры, и, следовательно, Жанна невольно слышала разговор Бастиена с привратником.
- У вас очень много мебели, - говорил привратник, - вам некуда будет поместить этот большой шкаф и фортепьяно.
- Я не могу однако расстаться с моей мебелью.
- Вы бы могли продать фортепьяно, если вы не музыкант.
- Продать мое фортепьяно! - вскричал Бастиен с притворным волнением, которое обмануло Жанну, - фортепьяно моей бедной дочери! О, я никогда… я скорее выброшу все за окно, чем продам его…
Жанна встрепенулась, подумав, что этот старый воин, вероятно оплакивал свое единственное дитя, и почувствовала внезапную симпатию к этому отцу, у которого не было больше дочери.
Уступив движению христианского любопытства, она подошла на цыпочках к заколоченной двери и приложила глаз к замочной скважине. Таким образом она могла видеть своего нового соседа. Его военный сюртук, благородное лицо и седые волосы напомнили Жанне ее отца; а печальное выражение и взволнованный голос старика-служаки окончательно снискали ему расположение сиротки.
- О, нет! - продолжал Бастиен, - я вовсе не желаю продавать ни шкафа, ни фортепьяно; у меня есть загородная дача, куда я велю отвезти шкаф, но она нанята до апреля, а до тех пор нет ли у вас в доме свободной комнатки; хоть на чердаке?
- Ничего нет, сударь, - отвечал привратник, наверное, подкупленный Бастиеном, - но может быть, это можно будет устроить.
- Каким образом?
- Если кто-нибудь из жильцов возьмет ваше фортепьяно на несколько дней.
Бастиен вскрикнул от радости.
- На этой же площадке, - продолжал привратник, - живет одна барышня, очень добрая и услужливая, я думаю, у нее в гостиной найдется место.
- Ах! - проговорил Бастиен, - если бы она могла подержать мое фортепьяно несколько времени, какую услугу оказала бы она мне!
Сердце Жанны билось от волнения; она забыла мгновенно об Армане.
- Послушайте, - продолжал Бастиен, возвышая голос, как будто старался быть услышанным, - я старый дурак солдат и никогда не умел владеть ничем другим, кроме кавалерийской сабли, но ангел, которого я оплакиваю, заставил меня полюбить музыку… и когда я слышу теперь какой-нибудь немецкий вальс, что бывало она мне играла, меня одолевают слезы, я плачу, как ребенок, это меня облегчает.