– Блох, что ли, изводить? В темноте такой их не поймаешь.
Мастридия остановилась у крыльца. Тяжело дышала, словно не из куста травы выбралась, – бурелом преодолела. В темноте волонтер почти не видел ее лица, но понял – покраснела.
– Шутишь, дяденька. Прикидываешься. Сам говорил давеча – слова «удовольствие», «удилище» происходят от этого, от… – не решилась произнести, замолкла.
– Говорил? Не помню что-то? О сведской королеве говорил, Христине. Другого разговора не было.
– Говорил, говорил – слова эти… От – уда! – выпалила Мастридия.
– Спьяну сболтнул, сохальничал. Не для ушей малолеток. Рано тебе об этом думать. Сколько годков-то?
– Пятнадцать! – с вызовом сказала Мастридия.
– Вот видишь, в три раза я тебя старше. Внуков мог бы уже нянчить. Да и не люб я тебе. С чего же ты это надумала? – Волонтер присел на верхнюю ступеньку. Подумал, такой душевный разговор, стоя, не ведут. Мастридия переступала на первой – босыми ногами, почти не дышала. Сказала едва слышно:
– Испытать хочу…
– Но-но, девонька! С мужем испытаешь.
– Да никто меня замуж не возьмет, дяденька. Сам знаешь, сирота я, бесприданница, хуже крепостной. – Мастридия заплакала. – Женись хоть ты на мне, дяденька Стахий.
Волонтер вздохнул, шагнул через две ступеньки, обнял девчонку. Она доверчиво прижалась к его груди. Волонтер ощутил ее притягательное тепло и податливую мягкость. Решительно развернул – и дал пинка.
– Марш домой! И чтоб духу твоего у меня не было. В другой раз крапивой отстегаю.
– Мастридия, шалава! Где ты схоронилась? Ой, горюшко мне – постель пуста, девки нету! – вопила солдатка. Бегала вдоль своей малины. Ступить на подворье волонтера не решалась.
– Ну чего разоряешься, Акилина? – Гликерия поднялась с капустных грядок. – Кто на твое солнышко позарится! Зря только девку ославишь. Порядочные ночью по деревне не шастают.
– А ты, а ты? Что делала в моей капусте?
– Ребеночка искала! – Гликерия шагнула на подворье волонтера.
– Я покажу тебе, стерва, ребеночка! – взъярилась Акилина и нагнулась за комом земли, поувесистей.
– Мамка, воеводу разбудишь. Вон уже и собаки занялись. – Мастридия потащила мать в избу. По деревне катился собачий лай. Начали ближайшие шавки, беспородные Полканы и Жучки и, наконец, на окраине села, ближе к Переяславлю, вступили в хор борзые воеводы Воейкова.
– Замолчите, окаянные! – раздался истошный крик. Тут же прозвучал выстрел. И все смолкло. Орал и палил воевода. Он любил тишину. Потому и жил летом в древнем пригородном селе Борки.
Гликерия поднялась на крыльцо, примостилась рядом с волонтером. Крыльцо оказалось узким. Волонтер не был тщедушным. Пришлось ей взгромоздиться ему на колени.
– Понюхаем, – предложила она и вынула из ладанки берестяную табакерочку.
– А может, лучше трубочку раскурим? – Не вставая, волонтер пошарил позади себя, достал из тулупа трубку, кресало и кисет с махрой. Махру изготавливал сам. Табак сажал на подворье. После Петровских реформ это приветствовалось. Только табак и сажал. Остальная огородина: капуста, свекла или репа – как-то сама в руки шла. На мелочь эту денег не переводил.
Гликерия от трубки отказалась. Нюхать табак она тоже не любила. Однако городские красавицы нюхали – не отставать же от них. Заправила потщательней понюшку, спросила гнусаво:
– Что у тебя малявка эта делала?
– Сережку искала. Обронила ввечеру.
– Ой ли! Ты смотри у меня – не связывайся с малолетками, – то ли в шутку, то ли всерьез пригрозила Гликерия.
«Как понять, какая из них малолетка? Двенадцатилетних замуж отдают. Вот у сведов…»
Волонтер мечтательно потеребил край поневы. Потом и приподнял его. Пахнуло любистком. И дух его был куда сильнее махорочного, куда забористее. Девки борковские носили летом под рубахами пучки этой пахучей, приворотной травы. Пальцы волонтера сами собой, ненароком, двинулись дальше. Задержались в перекрестье сдвинутых ног, в нежной впадинке под коленом.
– Гликерия, сладкая моя, – прошептал волонтер и сглотнул, словно медом поперхнулся. Намерения его были предельно ясными. Уже и трубка покатилась с крыльца к чернобыльнику. Однако Гликерия спросила:
– О чем думаешь, Стахий? – и вытерла пальцем под носом.
– Думаю, – ответил волонтер, задыхаясь, – думаю, как господа с фижмами управляются. Под них не подберешься. – А рука его уже собрала в горсть грубую шерсть поневы, мягкое ношеное-переношенное полотно рубахи.
– Глупой! – смеялась Гликерия. – Госпожи прежде фижмы снимают.
– А если так вот, по-походному?