— Она живет в Аполлолане. Это старый район на юге.
— Вы сможете поехать со мной?
— Шанс на это есть, и очень большой, — ответил он с живостью, невозможной без участия шести тысяч евро.
Я встретился с Резерфордом перед одноэтажным домом из красного кирпича. Нижняя половина окон была заклеена тонированной пленкой, чтобы прохожие не могли заглянуть в дом. Такое решение я не мог не одобрить, но тут же обратил внимание на кошачий лаз у основания парадной двери. Его размеры навевали мысли о суперкоте величиной с немецкую овчарку. То есть любой взрослый чуть ниже среднего роста (о подростках я и не говорю), включая и вашего покорного слугу, мог без всяких проблем всунуть в лаз голову и руку, схватиться за пластмассовую ручку и открыть дверь изнутри. А на случай, если она заперта, ключи наверняка висят поблизости, дожидаясь, когда их используют по прямому назначению.
Но все это не имело никакого значения, потому что ничего авантюрного от меня не требовалось: предстояло всего лишь подойти к двери и нажать кнопку звонка. После чего подождать. Потом снова подождать.
Я посмотрел на Резерфорда.
— Вы уверены, что адрес правильный?
— Конечно. Но, может быть, сначала стоило позвонить по телефону?
— Возможно. — Я повернулся к двери, начал притоптывать.
— А почему еще раз не позвонить? — спросил Резерфорд.
— Вам не кажется, что это невежливо?
— При чем тут вежливость? Она могла не услышать.
Я кивнул, соглашаясь с ним.
— Вы правы. Рискну.
И рискнул. На этот раз жал кнопку дольше, чтобы уже не думать, что звонок могли не услышать. Когда отпустил, воцарилась такая неестественная тишина, что захотелось нажать кнопку звонка в третий раз, лишь бы хоть чем-то ее заполнить. Но вместо этого я сцепил руки за спиной, покачался на каблуках и стал разглядывать этот чертов кошачий лаз. Даже Резерфорд мог забраться в дом через него, а это говорило о многом. В конце концов голова у адвоката была с метеорологический зонд.
— Пожалуй, нам придется заглянуть сюда в другой раз. — Он приподнял округлые плечи.
— Возможно, вы и правы.
Но Резерфорд ошибся. Потому что, когда мы уже собрались уйти, за панелями матового стекла мелькнула тень, и я услышал, что в замке поворачивается ключ. Дверь открылась, и мы увидели женщину средних лет, которая держала тарелку с едой в одной руке и вилку в другой. На женщине был яркий фартук, седеющие волосы она завязала в конский хвост.
— Что? — спросила она, затянув «о» до бесконечности.
— Мы… — начал я и посмотрел на Резерфорда.
— Goedemorgen, [7]— весело поздоровался он и продолжил в том же тоне. Я ничего не понимал, пока не услышал «Лауис Рейкер», после чего Резерфорд указал на меня, объяснил, что мы — «Engles», и, наконец, спросил, не говорит ли она на нашем языке.
— Да, — скучным голосом ответила женщина. — Но я — не госпожа Рейкер. Я — ее сиделка.
— Правда?
Она кивнула.
— Мы можем поговорить с госпожой Рейкер?
Женщина глубоко вздохнула, вскинула руки, при этом вилка и тарелка оказались на уровне плеч; выражение ее лица говорило, что она знает об этом не больше нашего.
— Вы, разумеется, можете попробовать, — обнадежила нас сиделка. — Но она не говорит на английском, думаю, не говорит.
— Мой друг сможет мне все перевести. — Я указал на Резерфорда.
Сиделка пожала плечами, попятилась от двери, приглашая нас войти взмахом вилки.
— Хорошо. Идите за мной.
Я глянул на Резерфорда. Потом первым переступил порог, и мои ноги сразу утонули в толстом ворсе темно-красного ковра. Едва я вошел, у меня защипало глаза, словно в них брызнули лимонным соком. В доме стоял невероятно сильный кошачий запах. У меня вообще аллергия на кошек, но здесь запахом кошек пропитался не только воздух, но и сам дом. Ковер в кошачьей шерсти и пятнах кошачьей мочи, провонявшие кошками обои, кошачья еда в миске у моих ног. Кошка, ничего, кроме кошки. Но я нигде не видел маленькой твари, ответственной за все это.
Я чихнул, поднял руку к лицу, отчего пропитанный кошачьими миазмами воздух ударил мне в нос, снова чихнул.
— Вы в порядке, дорогой мальчик? — спросил Резерфорд, входя следом и вытирая ноги.
— Отчасти. — Я держал палец под носом и крепко сжимал веки.
— У вас аллергия на кошек? — догадалась сиделка.
— На некоторых кошек, — ответил я и едва подавил очередной чих.
— Надо вот так. — Она положила вилку на тарелку, взялась за мою переносицу большим и указательным пальцем освободившейся руки, сильно сжала.
Я поморщился, опять хотел чихнуть, но вдруг понял, что не получается. Вероятно, отвлекала боль — женщина давила на переносицу очень сильно.
— Лучше? — спросила сиделка.
Я осторожно кивнул, пытаясь вырваться из ее цепких пальцев, но она вцепилась в меня мертвой хваткой. Спотыкаясь, я плелся за ней, ничего не видя за ее пальцами. Наконец мы оказались в тускло освещенной комнате, расположенной по левую руку от прихожей.
— Вот так, — повторила она, куда-то поставила тарелку и подняла к переносице мою безвольную руку. — Попробуйте.
— Хорошо, — выдавил я из себя.
— Сядьте, пожалуйста.
Она подтолкнула меня, и я плюхнулся на мягкий диван с шерстяным покрывалом, возможно, сотканным из кошачьей шерсти. Резерфорд бросил на меня сочувственный взгляд и опустился рядом, взвихрив наполненный аллергенами воздух. Я выхватил из кармана носовой платок, чихнул, а когда пришел в себя и огляделся, то увидел, что мы не одни.
У противоположной стены сидела женщина, давно перешагнувшая пенсионный возраст. Очень полная, с распухшими запястьями и лодыжками, — наверное, она давно разменяла девятый десяток. На ней было синее цветастое платье, на коленях лежало несколько одеял, а на одеялах — причина моих страданий, гигантская рыжая кошка с невероятно раздутым телом. Создавалось ощущение, что, когда она в последний раз покидала дом, ее поймали подростки и забавы ради надули гелием. Зверюга лениво подняла голову, глянула на нас, но тут же уткнулась мордой в передние лапы и закрыла глаза, довольная тем, что может отравлять воздух, даже не шевелясь.
Я опустил платок и попытался изобразить улыбку, но старуха не отреагировала, и мне не осталось ничего другого, как задаться вопросом, видит ли она нас вообще. Глаза у нее были очень маленькие, похожие на крошечные потускневшие от времени изумруды. Она смотрела в какую-то точку в паре футов над головой Резерфорда. Я тоже взглянул туда, а Резерфорд последовал моему примеру, но, кроме обоев, мы там ничего не увидели. Переглянулись и повернулись к сиделке.
— Карине, — нараспев обратилась сиделка к старухе, совсем как к ребенку, застеснявшемуся незнакомцев. — Карине, — повторила она, потом посмотрела на нас, показывая, что бессильна.
Старуха рассеянно поглаживала кошку. Она знала о нашем присутствии? У меня создалось впечатление, что она и бровью не повела, если бы я схлопнул у нее под ухом пакет из-под чипсов.
— Она глухая? — спросил я.
Сиделка покачала головой.
— А с кем-нибудь общается?
— Иногда, — сиделка натужно улыбнулась. — Но гости у нее бывают нечасто.
Я как раз подумал о том же. Старуха цеплялась за кошку, как за единственное близкое ей существо, и смотрела перед собой, сжав губы, с таким выражением лица, будто ее кресло приближалось к самой высокой точке «американских горок», чтобы потом рухнуть вниз.
— Вы давно у нее работаете? — полюбопытствовал Резерфорд у сиделки.
— Всего месяц, — ответила та, пожав плечами.
— Вы что-нибудь знаете о ее сыне? Она о нем говорит?
— Да. Вон он. — Обрадовавшись возможности хоть чем-то помочь, сиделка потянулась к небольшому столику у стены, на котором стояла фотография в рамке.
Мы принялись разглядывать запечатленного на ней мужчину. Возрастом и комплекцией Лауис Рейкер походил на Резерфорда, но волос у него было побольше — лысина только начала формироваться. Брови, сросшиеся между собой, черные дыры на месте выбитых или вырванных зубов, оставшиеся зубы — кривые, далекие от белизны. Самыми выразительными у него были глаза. Лауис смотрел прямо в объектив, и не вызывало сомнений, что при жизни умом он не блистал.