И вновь пошёл тихий снег, белыми мухами садился на головы, на плечи навья, домового, птицы, человека…
Шишок подумал–подумал и спросил:
— А ведь, я так думаю, не первый раз к вам хозяин мой попадает?
— Не первый, — сказала Алёнушка и улыбнулась: — Молодец, Иванушка, не проболтался, что был у нас! — Лицо её сквозь двойную преграду снега и огня искажалось, отдалялось…
— А уж не Ульяна ли это Марковна, жаба, сообщила вам летось[87], что у неё ночует Ваня Житный и в лес направляется?! — хлопнул Шишок себя по лбу.
Соловейко вскочил и закричал, чуть не плача:
— Всё, всё им доложите!
Большак пожал плечами:
— Ладно тебе, Соловейко!.. Дело прошлое. Да и чего скрывать‑то — старуха дала нам знать. Спасибо ей…
— Только толку от нас — как от телков… — захохотал Соловейко. — Выпустили змеёныша… Как и ту…
— А разве и Валентина к вам в лапы попадала?.. — спросил Перкун и принялся разгребать снег, что уж он хотел под снегом найти, каких червяков…
— Попадала, — усмехнулся Большак. — Да навка вон пожалела её… Глаза ей та отвела, такой бедной да несчастной прикинулась, куда там нам… Дескать, жить хуже, чем не жить…
— А мы бы, — закричал Соловейко, — за один только день человечьей жизни всё отдали! Безрукими, безногими готовы жить… Безмозглыми, у которых слюна течёт, — готовы. В тюрьме, в одиночной камере, — это ж мечта сидеть–жить! Либо в лагере!.. На всё готовы… На всё! Да нету нам жизни… А ему — есть. Почему так?
— Потом спохватилась сестра, — продолжал Большак, — да уж поздно: близок локоть, да не укусишь.
Соловейко крикнул:
— Я бы ни за что ту не выпустил! — подбежал к Алёнке и закричал: — Дура ты, дура! Она тебя не пожалела!.. Она тебя вона как, а ты вона как… Вывела её, на путь наставила… Иди, дескать…
— Ладно. Дело прошлое… — сказал Большак и кивнул на Соловейко: — Его тогда ещё не было с нами… После уж та его наказала…
Ваня отвернулся, назойливо лезло в голову, что вот эта навка — могла быть его настоящей сестрой и братья могли быть его живыми братьями. Старший — какая защита! Младший, — конечно, не подарок, но кто его знает, каким бы он был, кабы не злость на то, что ему жизни нет. А снег шёл уже хлопьями, оседая на непокрытых головах Большака, Алёнки, Соловейки и Шишка. Снежий пух падал и падал с неба, превращая Перкуна в жертвенного петуха, один гребень алел среди белизны, как кровь.
— Да–а, такого в птичьем роду не бывает, — сказал тихонько петух, — чтоб мать села яйца высиживать, а после давай их клювом долбить…
— Ни в каком роду не бывает! — отрезал Большак. — Только в человечьем! — и потряс заснеженной головой.
Шишок вздохнул. А Ваня подумал, что он тут за всех людей ответчик, один он тут — человек, и если решит навьё присудить его к удушению, то, наверно, и нельзя ему противиться… Вон Соловейко‑то по-прежнему не выпускает из рук верёвки…
Тут Алёнка, почти не принимавшая участия в разговоре, подошла к Соловейке, нагнулась погладить по волосам — и что‑то там случилось… Сквозь летящий снег Ваня с ужасом увидел: навка пропала. Только что была — и вот нет её… А в сугроб рядом с мальчишкой упала лиловая юбка и сверху кофта в горошек. Ваня закричал, подбежал — под одеждой оказалась непарная обувь: черная бота и дырявая пуанта. Он схватил Соловейку за грудки и стал трясти:
— Что ты с ней, гад, сделал?!
Соловейко тут же вцепился ему в горло — Шишок, Большак и Перкун бросились от костра к ним. Ваня почувствовал, какая нечеловеческая сила в этих мальчишеских руках, и понял: всё, ему конец. Все загадки разгаданы. Не сможет Шишок ничем ему помочь, и Алёнки, защитницы, нет…
Шишок, как рысь, бросившись мальчишке на спину, принялся отдирать его пальцы от Ваниного горла, Перкун взлетел Соловейке на голову — и стал клевать в темя: Соловейко только сильнее сжимал руки… И вдруг его скосившиеся глаза что‑то увидели — руки разом разжались, он заорал: «Моя рубашка!» Ваня упал на спину в сугроб — и всё никак не мог отдышаться… А Соловейко повторял, как заведённый: «Моя рубашка! Моя рубашка!» Потом, чуть не плача, крикнул: «Большак, на нём моя рубашка!» — одним махом расстегнул верхнюю, домашнюю Ванину рубашнёшку, так что пуговицы брызнули во все стороны, под той и оказалась мешкотная рубаха Соловейки. Большак кивнул: