Но мне все равно. Если я монстр, значит, я монстр. Я могу с этим смириться.
Она сильнее прижимается ко мне, отказываясь от парения и, наконец, перенося свой вес на мой рот. Я жадно посасываю ее клитор, и она вскрикивает, костяшки ее пальцев белеют, когда она вцепляется в диван.
— О Боже мой, Эмерсон. Не останавливайся, не останавливайся, не останавливайся.
Ее позвоночник изгибается внутрь, когда она кончает, ее киска пульсирует у моих губ, а ее бедра сжимаются вокруг моей головы. Я впитываю каждую прекрасную каплю, как будто это последний раз, когда я могу пожирать ее таким образом.
Я отказываюсь в это верить. Даже если нам не суждено быть вместе вечно, я еще не закончил с ней.
Как только ее мышцы расслабляются и она падает, я снова поднимаю ее. Мой член жаждет ее. Принимая сидячее положение на диване, я направляю ее влажную сердцевину к своему члену, наблюдая за ее лицом, когда она скользит вниз по мне.
— Черт возьми, Шарлотта, — стону я, хватая ее за волосы и притягивая ее губы к своим. Она стонет от нашего поцелуя, пробуя себя на вкус у меня на языке.
— Оседлай меня.
Устремив на меня свои завораживающие карие глаза, она держит меня сзади за шею и насаживается на мой член жесткими, глубокими толчками. Она трахает меня так же, как я трахаю ее.
Наблюдая за ней, я понимаю... что люблю ее.
Если это не то, на что похожа любовь, тогда ее не должно быть.
Это не значит, что я могу дать Шарлотте все, чего она хочет, – все, чего хочу я. Это ничуть не облегчает мой выбор, но я чувствую себя свободнее, когда могу признаться в этом самому себе. После двадцати лет ожидания это то, что окончательно разрушило веру в то, что я никогда этого не найду. Никогда не найду свою любовь. Но у меня есть... из-за нее.
И я так сильно хочу сказать ей об этом прямо сейчас, но не могу. Я отказываюсь больше давать этой девушке какие-либо обещания, которые я не могу выполнить. Если я скажу ей, что люблю ее, это только укрепит ее надежду еще больше, а я и так уже сокрушаю ее.
Крепко схватив ее за бедра, я прижимаю ее к себе еще сильнее, и она откидывает голову назад, наполняя комнату восхитительно звучащими стонами экстаза.
— Я хочу кончить в тебя. Я хочу, чтобы ты взял это, — стону я.
— Дай это мне.
Требуется всего два толчка на моем члене, прежде чем я издаю стон облегчения, мой член входит в нее. Она висит у меня на руках, измученная и прекрасная. Поэтому я притягиваю ее тело к своим губам, целуя то место, где колотится ее сердце в груди.
Она задыхается больше обычного, ее сердце колотится от напряжения. На ее спине блестят капельки пота.
— Я была хорошей девочкой? — Шепчет она, ее губы в нескольких дюймах от моих.
Улыбка расползается по моему лицу когда я заключаю ее в объятия.
— Ты всегда была хорошей девочкой.
ПРАВИЛО №31: НИЧТО ХОРОШЕЕ НЕ ДЛИТСЯ ВЕЧНО.
Шарлотта
Когда я слышу его приближающиеся шаги в понедельник утром, меня охватывает чувство спокойствия. В этом звуке что-то есть. Повторяющийся щелк-щелк-щелк вызывает реакцию в моем теле, выброс серотонина, который мгновенно погружает меня в состояние безмятежности. Тревога, в которой я погрязла с тех пор, как проснулась в его объятиях вчера утром, рассеивается, когда я слышу, как он входит в комнату.
Он подходит к тому месту, где я стою на коленях, и нежно гладит меня по голове.
— Доброе утро, Шарлотта, — говорит он с той же интонацией, с какой сказал бы Доброе утро, красавица. Или Я люблю тебя, Шарлотта. И, может быть, последнее мне только кажется, но в моем сознании оно звучит правильно.
— Доброе утро, сэр.
Мы вписываемся в эти роли так легко, словно кусочки головоломки встают на свои места. С субботнего вечера не было сказано ни слова о Бо, нашей тайне, о нашем будущем или о наших чувствах. Как будто этот разговор напугал нас обоих и заставил замолчать. Мы были так близки к тому, чтобы положить всему конец, поэтому вместо того, чтобы смотреть в лицо и признать то, что, как мы оба знаем, грядет, мы вернулись к тем ролям, которые играли раньше.
Держи это в секрете.
Отрицай наши чувства.
Не думай о будущем.
Само по себе это кажется неправильным, но поскольку я все еще здесь, стою перед ним на коленях, мне кажется, этого достаточно.
Две недели назад я сказала ему, что возьму все, что смогу получить, и это по-прежнему так.
Пока он сидит в своем кресле, я жду инструкций. Обычно он говорит мне поработать за моим столом или посидеть у него на коленях, пока он работает. Но пока я жду, минуты проходят в тишине. Желание посмотреть, что он делает, очень сильно.
Наконец, он бормочет:
— Ползи ко мне.
Я прикусываю губу, чтобы удержаться от улыбки, и поднимаюсь на четвереньки, глядя на него снизу вверх. Он подпирает подбородок рукой, облокотившись на подлокотник кресла, и наблюдает за мной. На его лице читается едва уловимое одобрение, и я вдыхаю его, как будто это впитывает во мне жизнь.
Добравшись до его кресла, я снова опускаюсь на колени. Его пальцы тянутся, чтобы погладить меня по щеке, и я наклоняюсь навстречу этому прикосновению.
— Я не хочу сегодня работать, — тихо бормочет он.
И когда мои губы сжимаются, сдерживая улыбку, он продолжает:
— Я хочу поиграть.
— Да, сэр, — сладко отвечаю я.
— На стол, — командует он, постукивая по твердой поверхности перед собой.
Поднявшись на ноги, я сажусь перед ним, и он мгновенно раздвигает мои колени, перемещаясь между ними.
Сегодня на мне платье длиной до колен, черное, с пуговицами спереди и в мелкий белый горошек. Оно хорошо подчеркивает мои изгибы, плотно облегая грудь и бедра. Под платьем на мне пара светло-голубых кружевных трусиков.
Руки Эмерсона скользят вверх по моим бедрам, и меня охватывает пульсирующее возбуждение, когда он добирается до подола и осторожно опускает его вниз. Поднося голубую шелковистую ткань к носу, он вдыхает, не сводя с меня глаз. Я прикусываю губу, наблюдая за ним.
Затем он открывает ящик своего стола и бросает туда трусики. Я наблюдаю, как он достает что-то еще. Это знакомый розовый силикон, и у меня перехватывает дыхание, когда я узнаю его.
— Я нашел это на твоем столе, — говорит он. — Помнишь это?
— Да, сэр.
Я смотрю, как он начисто вытирает игрушку и сушит ее. Трудно оставаться такой неподвижной в ожидании чего-то столь полезного, как эта игрушка, потому что я знаю, что сейчас произойдет.
Когда она чистая и сухая, он подносит тупой конец к моим губам.
— Открой.
Я открываю приветствуя игрушку, и как только она оказывается у меня на языке, он говорит:
— Соси.
И я так и делаю, покрывая силикон своей слюной. Затем он осторожно вытаскивает его и приподнимает мое платье.
Я едва могу дышать, наблюдая за ним. Подтягивая мои бедра к краю его стола, он медленно работает круглым, покрытым слюной концом, и мне приходится подавить вздох. Вторжение происходит по-другому, когда его вводит кто-то другой, и то, как он это делает, ощущается почти клинически. Это эротическое, почти грязное ощущение – и мне это вроде как нравится.