— Но писать — надо же… ну, уметь, что ли?.. — попробовал я возразить.
— Чепуха! Тут все уже обкатано-накатано. Бери любой вариант за образец и дуй. Я, например, себе сначала выбрал такой. Многие пишут так (это даже модно стало): гонял, гонял, выслеживал, выслеживал волка, измотался весь, измочалился, догнал наконец, загнал в «угол». Стрелять надо. Но посмотрел в волчьи глаза и… не смог. Пожалел. Или: «он» и «она». Он влюбился. Так влюбился — до последней капли. Измотался весь, измочалился. Наконец добился — она отвечает ему взаимностью! Хлоп, лап!.. Посмотрел ей в глаза и не смог: любовь сильнее чувств. Пожалел. Вот и я по этой дорожке пошел. Двое на ринге: «он» и «я». Она сидит в первом ряду. Я люблю ее, она его, он ее. Я его сейчас нокаутирую и героем предстану перед ней. Но взглянул в ее глаза и увидел: нет, она любит его, и я великодушно шепчу: «Бей, я нокаутируюсь, и будьте вы счастливы». Он бьет, я валюсь, посылая ей прощальный взгляд. Когда меня облили водой, я открываю глаза и вижу: надо мной — она, улыбается, вытирает мой лоб полотенцем… А? Каков сюжетец! Читатель плачет навзрыд! Или другая повесть: «Глаза матери». На ринге двое — «он» и «я». Мать в первом ряду. Она ждет его победы, а я вырываю ее у него. Еще удар, и он будет готов. Но вдруг я вижу глаза матери. Сколько в них всего!.. Я открываюсь, он бьет меня, я — копыта врозь, мать счастлива, публика ревет, читатель снова плачет. А? Вечная, брат, проблема: матерья и сыны. Это я поначалу так писал, а потом с любви перешел на секс. Знаешь, шо это такое? О-о!.. — Неваляйкину стало жарко, он расстегнул свой длиннополый тулуп, и я увидел его грудь — всю в орденских планках.
— Откуда?! — невольно воскликнул я. — Ты же…
— Камуфляж, — успокоил меня Неваляйкин. — Для героической биографии это необходимо.
— И тебя приняли в члены Союза?
— А как же! — воскликнул Неваляйкин. — У них же тоже, я слышал, статистика, их же тоже, говорят, проверяют, спрашивают проценты: сколько женщин, сколько грамотных, почему уменьшилось мужское поголовье? Лауреатов таких-то — столько, таких-то — столько, трижды — столько-то, четырежды — столько-то, кандидатов без мандатов — столько-то, врачей-трепачей, кинологов-сексологов, тоё-моё и прочее. А спортсмена-чемпиона нет. Почему? Недооценка, недоработка. Ну вот и говорят мне: «Давай еще одну книжку, и ты — член». А я что? Пожалуйста! Бах — роман «Нокаут в сексе». И все, и я — в дамках. А ты чем занимаешься? Гляжу я на тебя — здоровый ты, крепкий. С таким здоровьем только издательства штурмовать. Иди в писатели, помогу. Это же так, легкая атлётика! Не хочешь… А зря! — он посмотрел на часы. — Ну, прости, старичок, спешу, несу в издательство вот очередной свой роман. Пожелай мне удачи, ругай… Пошли меня к черту… Ты меня к черту пошли, поня́л. Для удачи. Ну, пошли, пошли, не обижусь.
— Пошел ты… А подальше послать тебя нельзя?
— Давай! Для удачи — все годится!
ЧЕРСТВЫЕ ЛЮДИ
С львиной нечесаной гривой, с лохматыми нашлепками бакенбардов, с посыпанными, как пеплом, перхотью плечами Неваляйкин небрежно уронил свое тело в глубокое и огромное, как саркофаг, кресло, безжизненно откинул руку и устало смежил глаза. Отработанная годами поза эта означала: «Гений устал». На этот раз он действительно устал: Неваляйкин только что возвратился с похорон тещи и был переполнен впечатлениями. «Черт бы ее побрал, — думал он, — с этими ее похоронами… Нужно было мне туда ехать, стоять у гроба, изображать скорбящего!.. Дурацкое положение какое-то, как в очередном анекдоте про тещ. Три дня пропало ни за понюшку… Но ладно, надеюсь, это в последний раз: семь тещ похоронил — сколько можно!»
И вдруг его осенило, он встрепенулся, открыл глаза и скорбным голосом попросил жену:
— Мивочка, подай тевефончик… — Неваляйкин иногда картавил, иногда шепелявил или заикался, смотря по обстоятельствам. С женой и вообще с женщинами он предпочитал говорить «в» вместо «л». — И не огорчайся очень: горю не поможешь. Ты видишь: я скорбвью не меньше твоего. Подай тевефончик…
Жена принесла некогда белый, захватанный аппарат, вслед за ней тянулся длинный перекрученный узловатый шнур.
— Спасибо, Мивочка. — Неваляйкин набрал номер и заупокойным голосом спросил: — Это издатевьство?.. Мария Санна?.. Неваляйкин… Да… Здравствуйте… Говос? Хоть такой пока есть. Горе у меня, горе. Очень бойшое, не знаю, как и переживу: теща умерва… О нет, это дураки о тещах анекдоты сочиняют. Она же мне мивее родной матери быва, я ею тойко и жив, вдохноввявся. А вюди кругом!.. Что за вюди? Одна черствость. Невниматейные, нечуткие… Какой там? Простого сочувствия не встретишь, не то что помощи. А я в такой прострации. Одна надежда на вас — выручайте: совсем на меви, поиздержався. Знаете, то гробик, то попик… Да, верующая быва… А как же, надо было уважить. То могивку выкопать, то закопать, то поминки… — голос его совсем упал. — Ну как, чем можете помочь? У вас вежит моя заявочка. Да, да… Да разве за рукописью дево встанет? Быв бы договор, аванс. Я ведь совсем без копейки. Не поверите: с вокзава домой на тровейбусе ехав зайцем. Спасибо, спасибо… Простите, а какую ставку вы мне даете за вист? Как всем? А почему не четыреста? Это тойко вауреатам? Вы меня режете без ножа, Марья Санна, этой формайностью. Пожавейте: у меня такое горе… И потом: я ведь тоже вауреат премии ковхоза имени Разина, и, кстати, в других издатевьствах мне всегда сами, даже без намека с моей стороны, назначают ставку четыреста. А вы… У меня же детей куча, их же надо кормить. Как откуда? Авименты пвачу по пяти аттестатам. Конечно! Ну, спасибо, уваживи. Когда можно приехать повучить аванс? Посвезавтра?! Боже мой, как же я доживу до посвезавтра? Я ведь сегодня ничего не ев… Завтра? Хорошо. В первой пововине дня? Во второй?! Ну, вадно, вадно, я готов на все… Как вы скажете, Марья Санна… Благодарю вас… — Неваляйкин повесил трубку, взглянул на жену: — Мивочка, не смотри на меня так. Пойди в свою комнату, отдохни, Мивочка. Видит бог — я не хочу восьмой тещи.