Сел, огляделся. И только теперь заметил в конце противоположного ряда кучечку каких-то людей. Они пили, ели и тихо разговаривали, не обращая внимания на юбиляра.
Я не спеша приготовил закуску, наполнил стопку и поднял ее в сторону виновника торжества: мол, пью твое здоровье! Но он на это никак не отреагировал, наверное, из-за дальности расстояния не видел меня. Пришлось подняться и снова идти к юбиляру — чокаться. Чокнулись, выпили, облобызались.
— Я, кажется, перепутал время? Рано пришел? — спросил я, кивнув на пустые кресла.
— Нет, просто неудачный день выбрался: все, понимаешь, заняты сегодня. У этих коллегия, у тех секретариат, а у тех редсоветы…
— А может?..
— Не-не! — решительно отмахнулся Неваляйкин. — День неудачный. Я же сам лично с каждым разговаривал, как с тобой. Обещали, но… Нет-нет, не думай. Неделю назад я был у одного своего друга на юбилее в этом же зале. У Фильки Косорылова. Так все присутствовали. Он, правда, полуклассиком уже считается. Но тут даже не в нем дело, — Неваляйкин перешел на шепот и сообщил мне доверительно: — У него жена — бестия рыжая: что хочешь организует, кого хочешь притащит. Всех знает, знает, кто чем ведает, до каждого дойдет. У-у, баба еще та! — он покосился на свою Милочку, поморщился, повел носом в сторону — не то. — Я у нее и картонки вот эти с надписями одолжил. Придется повторить вечер, такой случай упускать нельзя. Только день надо выбрать удачный и организаторскую работу провести как следует.
— Да стоит ли? Такие траты, зачем?
— Стоит, — твердо сказал Неваляйкин. — Стоит. Это все окупится.
— Каким образом?
— Темный ты человек, как я погляжу. — Неваляйкин указал на одну картонку, сказал: — Вот этот человек Косорылову на вечере подарил договор на двухтомник, а вот этот — дополнительное соглашение к старому договору на повышенную ставку, а вот тот — удвоил тираж уже печатающейся книги… Ну? И кроме того, моральный выигрыш: во время вечера я подошел запросто к человеку, чокнулся, поговорил о том о сем, справился о здоровье и з а п о м н и л с я! А потом случись дело какое — я уже иду к нему, как к знакомому. И ему уже неудобно будет после этого не принять меня или отказать в моей просьбе — он обязательно постарается помочь. Это дело, — Неваляйкин простер над столами руку с растопыренными пальцами, подобно командарму над макетом будущего сражения, — это дело очень сближает людей! Проверено.
— А там что за теплая компашка веселится? — указал я на дальний конец столов.
— Это внутренние рецензенты. Хорошие ребята. А главное — нужные люди, от них оч-ч-чень многое зависит! Ну, будь здоров! — Неваляйкин наполнил наши бокалы, мы выпили, и я побрел на свое место закусывать. Не успел я дойти и до середины своего ряда, как из среды внутренних рецензентов поднялся один здоровенный лысеющий детина с фужером, наполненным коньяком. Повернувшись в сторону юбиляра, качаясь, он пытался что-то произнести:
— Эр-р-р… Эрразм!.. Я должен сказать… Только между нами… — он приложил палец к губам и зачем-то подул на него. — Я должен сказать: ты настоящий писатель! Б-большой писатель! Честное слово — по-большому работаешь… Эт-то я от души. За тебя! — оратор вылил содержимое фужера в широко открытый рот. В горле у него дважды булькнуло, он икнул и, плюхнувшись снова в кресло, уставился сердитыми глазами на своего соседа.
Юбилейный вечер набирал силу, веселье разгоралось…
Позже я узнал, что Неваляйкин свой юбилей справлял трижды. Как обстояли дела на двух других вечерах — не знаю: не был, не видел. А врать не буду: не могу.
КОНФУЗ
«Трудна дорога на Голгофу, а на Парнас — еще труднее!»
Этот афоризм Неваляйкин сам придумал и часто повторял его то в шутку, то всерьез, то в назидание молодым, то со злорадством вдогонку сорвавшемуся с пьедестала какому-нибудь искусственно раздутому литературному «пузырю».
А тут как-то пришлось Эразму применить этот афоризм к самому себе. И он вдруг испугался своего же изречения, как рока, сник, заскучал, затаился. А вроде и мужик-то не робкого десятка — умел работать и локтями, и горлом, мог черное выдать за белое, белое за серое, а серое, особенно свое, наловчился поднимать на такую высоту, что шапку надо придерживать, чтобы увидеть его сияющие вершины. И пыль умел взбивать вокруг себя — такую дымовую завесу, бывало, поднимет, что люди только усмехались да плечами пожимали, а сказать, что это бутафория, не решались.