Наверное, далеко пойдет пройдоха, если не сорвется…
У САМОГО СИНЕГО МОРЯ
Подъезжая к Дому творчества, Эразм Неваляйкин окончательно успокоился: все бури и схватки, слава богу, остались далеко позади, там, в Москве, за тысячу километров. Ох уж эти схватки! На два фронта пришлось воевать: в Литфонде за путевку и дома с женой Милочкой.
Те, литфондовцы, упирались как быки, насмерть стояли: «Нет путевок, и все. Время сезонное, все давно распределено». — «А мне какое дело! Я член? Член! Гони путевку!» — «Мы советуем вам поехать в октябре: и тепло еще, и тихо уже — самое время работать. Бархатный сезон. И воздух в это время чистый, и фрукты дешевые». Чудаки! Кто же едет на юг летом! к морю! — работать? Писать я могу и на лестничной площадке. А дышать? Да для меня и выхлопные газы кажутся перенасыщенными кислородом. Мне общение, знакомство нужно. Мне дело делать надо! А все нужное мне общество греет бока на курортных пляжах именно в это время. Даже сам Никон Никонович с женой сейчас там. «Ладно, — говорят наконец. — Мы дадим вам путевку, но без номера… Там как-нибудь устроитесь. Мы позвоним директору — он определит вас. Освободят какую-нибудь подсобную комнату. Главное ведь — пляж, солнце. Правда?» — «Правда, — говорю я им в тон, а потом как рявкну: — Издеваться изволите? В чулан писателя Эразма Неваляйкина хотите поместить? Мне люкс нужен!» — «Люкс?!» — застонали все, как по команде. «Да, люкс!» Конечно, люкс! Я же знаю, что нужно для престижа. Без люкса со мной там никто и знаться не будет. А с люксом я — человек, всяк зауважает. Там же о чем разговаривают? «Ну, как устроились?» — «Хорошо!» Но «хорошо» — это еще ни о чем не говорит, допрос продолжается: «В каком номере?» — «Семьсот семьдесят семь — люкс». — «О, три семерки! Счастливое число!» И глаза сразу становятся такими преданными. А я же знаю: дело вовсе не в семерках, а в люксе. «Люкс мне, и ничего боле!» — настаиваю я. Все разводят руками и падают на стулья, как подстреленные. «Значит, нет люкса? — ставлю последний раз вопрос. — Хорошо! В таком случае я даю Никону Никоновичу телеграмму, что приехать не могу. Я не хотел вам говорить (это наша творческая тайна с Никоном Никоновичем), но теперь придется… Надеюсь, вы не болтливы? Не ради себя я еду туда. Мы должны там с Никоном Никоновичем писать киносценарий для многосерийного телевизионного фильма по его роману «Тещин язык». На тринадцать серий надо растянуть этот «Язык»! Ну? А вы?»
Соврал, конечно. А что делать?
Услышав такое, литфондовцы стали понемногу приходить в себя, переглядываться, обмениваться какими-то знаками, звуками, а потом постепенно и совсем речь обрели: «Тык… Мык… А может?.. А как ж?..» Туда-сюда — нашли. «Может, вас устроит… полулюкс?..» — робко так, несмело предлагают. «Ладно, — говорю. — Неудобно, конечно, нам будет с Никоном Никоновичем в нем… Ну, да ладно, как-нибудь уж…» Нашли, голубчики! Старичка инвалида вроде какого-то на осень сдвинули. Ну, и правильно: ему-то все равно, а мне жить надо!
Это все в Литфонде такая война была. А дома — своя баталия. Милочка-дурочка, жена, взъерепенилась: «До каких пор я буду жить как мать-одиночка? Никогда вместе не отдыхаем — все один и один ездишь. А я только и знай — с детьми». Ну, тут у меня разговор короткий: «Цыц, говорю, дура! Ты живешь не с кем-нибудь, а с писателем! Ко мне не применимо слово «отдыхать», я постоянно в работе. И в Дома творчества езжу ра-бо-тать!» — «А я — с детьми?..» — «Детям нужна мать». — «А отец?» — «Отец свое дело сделал. И еще подключится, когда нужно будет. Вон Борька-шельмец уже стихи пробует сочинять. Кто его натаскивать на это дело будет? Ты, что ли? Нет, я, я, я!.. Все я!» — «Работать он едет, а туалетов набирает, словно женщина, которая хочет завлечь весь курорт…» — «Фу-ты, неразумная баба… Там же все общество! Я же должен выглядеть личностью!.. Одним словом, я еду работать!»
Неваляйкин вздохнул облегченно, улыбнулся, довольный: победил на всех фронтах. Настроение поднялось. «Работать?.. Много там наработаешь, когда в окно солнце смеется, рядом море вздыхает и куда ни глянешь — всюду женщины в шортиках дефилируют!.. И одна другой краше! У-у!.. — заурчал он от удовольствия и даже песенку запел: — Море голубо-о-е-е, серебристая волна!..»
Эразм сидел на середине заднего сиденья, обняв, как своих закадычных друзей, одной рукой чемодан, а другой — свой любимый под крокодиловую кожу вместительный портфель-пульман. Чемодан его был весь оклеен этикетками зарубежных отелей — коллекция младшего сына пошла в дело. Уговорил несмышленыша и вместе весь вечер клеили.