Про то, что ребеночек святой, не вдруг подумают, из зависти бабьей сперва про худое скажут. Тем паче боярыня все-таки, боярыня великая, а уж и знают, что нынче, по нонешним временам, обедневшая боярыня-то! Что уже нет той силы и славы, и богатства того, и уже не робкая зависть, а глумливое насмешничанье порой послышится ей вслед. Тем паче тут, среди народа, в церкви, где она одна среди прочих нарочно на хоры не пошла, стояла в толпе внизу, смиряла себя. Самой разве легко видеть ежеден заботно хмурое лицо супруга, и скудость наступающую, и небрежничанье холопов, тех, что прежде стремглав кидались по первому знаку…
И вот теперь новая забота, новое горе, новое трудное испытание — этот вот ребенок, второй сын (чуялось как-то, что сына дает ей опять Господь). Старшенький, Стефан, уже и грамоту начал постигать, а этот какой-то будет еще?! И вот тут, воротясь из церкви, в слезах, повестила она супругу своему про наваждение — чудо ли? — случившееся с нею на обедне… И священника призывали, и, отслужив молебен, а после отведав обильной трапезы и прилично отрыгнув, успокаивал родителей отец Михаил, толковал от писаний, от текстов… А неуверенность осталась, и, борясь с нею, строже и строже блюла беременная весь чин христианского жития, молилась часами, постилась по средам и пятницам, содержала себя в чистоте телесной и духовной. К тому часу, как родить, лицо истончилось, стало прозрачным до голубизны, и глаза — огромными. Уже и супруг, коему хватало своих забот, стал взаболь[167] бояться за нее — не скинула бы плод, не умерла бы сама от добровольно наложенной на себя тяготы!
Но не беспредельна труднота бабьей тягости. Срок родин подошел благополучно. И то еще скажем, что, к счастью великому, не в возке, не в пути, не в траве под кустом и не в придорожной курной избе, а дома, в своих хоромах боярских, довелось Марии произвести на свет второго, самого знаменитого сына своего.
Глава шестая
Женщина, рожающая в родильном доме, где ребенка уносят и приносят медсестры, чаще всего не видит первого взгляда новорожденного. Между тем, поглядев внимательно в глаза только что появившемуся на свет ребенку, трудно порою не смутиться духом и даже не ощутить жути — такое недетское, взрослое, мудрое и смятенно-трепетное выражение имеют они. Такие глаза, такой взгляд, пожалуй, только у серафимов Феофана Грека[168] в куполе Спаса на Ильине в Великом Новгороде. Как будто откуда-то оттуда, «из выси сфер», пришедшая душа с трепетом ужаса оглядывает впервые этот, наш мир. Очень скоро, впрочем, и взрослость, и мудрость взора ребенка проходят, и глаза становятся обычными, глуповато-спокойными глазами дитяти. Чудо окончилось, душа вошла в плоть, и уже не проглядывают в телесном, пугая взрослый ум, глубины нездешних миров.
Боюсь утверждать — не видел, не зрел, не сравнивал! Но нет ли в этом, первом и скоро преходящем взгляде предвиденья каждой данной судьбы? Того, что определит человеку всю его последующую жизнь? Быть может, только очень старые священники, ведающие судьбы прихожан своих, коих им доводилось крестить, могли бы ответить утвердительно на этот вопрос.
В старину (да и не такую уж древнюю!) рожали дома, и боярыни так же, как и черные женки. И из высокого своего покоя, из вышних горниц, Мария, когда подошел ее час, тоже выходила в хлев. И тут, в парной духоте, где в полутьме шевелились, вздыхая, коровы, на свежей соломе, стоя, держась руками за перекладину, и рожала. Ну и — барыня все же! — не одна повитуха, а еще четверо сенных женок были при сем. Две поддерживали под руки со сторон, одна держала подол боярыни (не замарать бы дорогую сряду), другая стояла наготове с чистым убрусом и свечой.
— Потягни, потягни, милая! — приговаривала повитуха.
— Да я… — кусая губы, чтобы не закричать, бормочет роженица, — Да я… со Степушкой-то словно легше было… Ой!
— Ну, ну, душенька ты наша! Ну же! Пошел, уже пошел…
— Ой! Ой!! — не выдержав, наконец закричала Мария.
И тут, в трепетном свете свечи, что плясал огоньками в больших любопытных коровьих глазах (животные оглядывались, переминаясь, не совсем понимая, почто и к чему суетятся здесь все эти женки и пляшет тревожащий свечной огонек), боярыня, запрокинув голову с досиня закушенными губами, почти повисла на скользкой жерди, не держи со сторон, невесть и устояла бы, лишь горячий шепот и услыхала сквозь рвущуюся боль: «Идет!» И — в надрыв почти уже — огромное, опустошающее облегчение…
168
2 августа 1377 г. монголо-татарские войска под предводительством Арпаши, воспользовавшись беспечностью русского воинского ополчения, напали на них внезапно и жестоко расправились с ними.