Хоть так объяснить — понять. И еще он не брал грудь после обильной мясной пищи матери (и у кормилиц не брал груди тоже). Верно, тонкость натуры, которая отличала Сергия всю жизнь от прочих, «сверхчувствие» его сказалось уже тут, на самой заре жизни, в тонком различении вкуса материнского молока.
Но и это заметила Мария не вдруг, а после. После того всего, что назвал летописец Ахмыловой ратью.
Глава седьмая
— Беда, жена! Надо бежать!
Пляшущие огоньки двух свечей едва освещали тесовую лавку, корыто с дымящейся водой, угол божницы да край стола с разложенными ветошками и белым льняным убрусом, расстеленным поперек столешницы, на котором Мария с нянькою и сенной девкой кончали перепеленывать вымытого, накормленного и теперь забавно гулькающего малыша, который, тараща круглые глазенки, любопытно выглядывал из тугого свертка и дергал щечкой, пытаясь и не умея еще улыбнуться.
Мария подняла голову, еще не понимая, еще ответ улыбки дитяти блуждал на ее лице, и прежде смысла слов поразило ее лицо супруга — смятое, растерянное, с погасшим, бегающим взором, с пятнами лихорадочного румянца на щеках и лбу, — такого с ним николи не бывало, ни в мор, ни в иную беду, ни даже в набег Кочки, даже и тогда, когда дошла весть о гибели Михаилы Тверского в Орде — последнего из князей, как всегда повторял Кирилл, кто мог спасти Русь и Ростов от гибели.
Муж сдался, сник, сломался духом, — поняла она, — и это было самое страшное, страшнее того, что он бормотал, словно в бреду: про Ахмыла, посла татарского, про горящий Ярославль, про то, что и Ростову уже уготована та же беда, и все бояре, весь синклит, уже покинули город, сам Аверкий[170] бежал невестимо, бросив обоих молодых князей на произвол судьбы, да и они уже, верно, побегли вон из града… И что их поместье стоит как раз на ярославском пути!
Она встала, едва не уронив маленького Варфоломея, сделала шаг, второй навстречу супругу, и у самой вдруг все словно поплыло в глазах: стала мягко заваливать навзничь…
В обморочных сумерках чьи-то руки, пляска дверей, голоса, грубый зык Яши, старшего ключника, топот и гам снаружи… Кирилл держал ее за плечи. Мария, медленно приходя в себя, стуча зубами о край ковша, пила терпкий, холодный квас. А уже в горнице полюднело. Суетились, несли сундуки и укладки, сворачивали толстый ковер, уже держали наготове дорожный опашень боярыни, уже укутывали маленького, когда в покой ворвался разбуженный нянькою и едва одетый Стефан:
— Батюшка! Татары, да? Будем драться?
— С Ордой?! — вопросил, бледно усмехнувши, отец, — Бежим, вот!
— Бежим? — Мальчик недоуменно уставился на родителей, только тут приметив гомон и кишение прислуги, торопливый вынос добра и рухляди. — Нет! — возопил он с отчаяньем и слезами в голосе. — Опять! Опять то же! Батюшка! Ты должон погибнуть, как князь Михайло в Орде, вот! — выпалил вдруг Стефан с разгоревшимся лицом, сжав кулаки, — А я… а мы все… — Он не находил слов, но такая сила была в голосе отрока, что Кирилл смутился, отступив.
Испуганная Мария попыталась было привлечь первенца к своей груди, но он упрямо вырвался из разнеживающих материнских объятий и стоял одинокий, маленький и неумолимый с тем, уже начавшим обозначаться сквозь детскую мягкость резким обрубом прямого стремительного лица, будто стесанного одним резким ударом топора ото лба к подбородку, с темными провалами очей, «огненосных», — как скоро назовут глаза юноши Стефана, — стоял и не прощал всему миру: себе, родителям, граду Ростову, готовый укорить даже и Господа, ежели б не знал твердо, что нынешнее гибельное позорование Руси есть Божья кара за грехи преждебывших и нынешних русичей…
— Погибнуть, да! И я, я тоже!
— А что будет, когда татары придут, со мною? — вопросила Мария. — И с ним? — указала она на сверток с красным личиком в руках у няньки.
Стефан перевел взгляд с матери на меньшого братца, так некстати появившегося на свет, набычился, не зная, как и чем возразить матери, минуту постоял, пунцовый, закусив губы и сжав кулачки, и вдруг, громко зарыдав, выбежал вон из покоя.
— Беги за ним! — первая нашлась Мария, пихнув в загривок сенную девку.
Тут же двое оружных холопов, опомнясь, бросились ловить отрока. Стефан, пойманный ими на переходах, не сопротивлялся, только пока его несли до возка, бился в отчаянных судорожных рыданьях, запрокидывая голову, храпя и кусая себе губы…
Нежданный приступ и укоризны сына заставили Кирилла опомниться. Он попытался взять себя в руки. Сняв ключи с пояса, велел выносить дорогое оружие и узорочье[171] из бертьяницы[172]. Но все плыло, проваливало, мутилось в голове, и кабы не Яков, так бы и потекло мимо, нелепо и врозь, рассыпаясь в безобразном, безоглядном бегстве…
170
Перикл (ок. 490–429 г. до н. э.) — выдающийся афинский государственный деятель, полководец, глава демократического правительства. Время правления Перикла считается «золотым веком» афинской истории, эпохой высшего расцвета Афин. Афинский союз (первый) — объединение приморских и островных греческих государств — был заключен в 478 г. до н. э. для ведения общих оборонительных и наступательных операций на море против персов. Длинные степы — оборонительные сооружения, связывающие Афины с гаванью Пиреем. Они были построены в 461–456 гг. до н. э., срыты спартанцами после их победы в Пелопоннесской войне в 404 г. и восстановлены в 388 г. до н. э.
172
Даниил Черный (ум. 1430?) — русский иконописец, вместе с Андреем Рублевым выполнял росписи и иконы Успенского собора во Владимире, Троицкого собора в Троице-Сергиевой лавре.