Варфоломея поразили слова Христа, что тому, кто попросит у тебя рубаху «срачицу»[175], следует отдать и гиматий (верхнее платье). Он даже, что редко бывало, переспросил мать:
— Что отдать, если надеты на тебе две рубашечки? А если всего одна и холодно станет? Все равно снять?
Мать, не догадывая совсем, что зачинает в голове и в душе отрока подобное пожару внутреннее движение, пояснила:
— У богатого, ну вот у тебя, и не на себе, а может, в скрытие лежат сорочки. А иной погорел, нагой выскочил из избы, или иная беда какая, ему и помоги!
Он серьезно выслушал материны слова, кивнул головой. Потом, уже без связи с тем, что говорилось в тот миг, много спустя по времени, переспросил:
— А тому, кому надо все отдать, у него что, никакой совсем нет оболочины?[176]
И мать, не поняв даже сперва, о чем это спрашивает маленький Варфоломей, опять пояснила, не думая, просто так:
— Ну, худая какая, совсем рваная, с плеч валится. Видал, давеча убогая приходила с дитем?
— А ты дала ей что-нибудь? — требовательно спросил Варфоломей, подымая светлый взор.
— Дала старую оболочину! — отмолвила мать и перевела речь на другое.
А отрок Варфоломей все думал, сдвигая светлые бровки, и даже что-то шептал неслышно, шевеля губами и кивая сам себе головой.
«Событие» совершилось через неделю. Был весенний праздничный день. Приглашенный батюшка отслужил обедню в домовой церкви. На дворе, прямо под открытым небом, расставив столы со снедью, угощали дворню. На селе тоже гуляли, издали было слышно, как красиво вьются в воздухе девичьи голоса, славящие языческого Ярилу. И дети, принаряженные, были отпущены погулять, одни, без няниного догляду, тем паче Мария надеялась, что Варфоломей и сам посторонит от всякого разгульного сборища. («С теми, кто иже суть сквернословцы и смехотворцы, отнюдь не водворящеся», — писал Епифаний, поминая детские годы Сергия.)
И вдруг, — Мария как раз проходила по двору, отдавая распоряжения слугам; дружина, дворня и холопы шумно ели и пили. Уже и пиво сделало свое: потные лица лоснились, сверкали на солнце, кто-то хрипло затягивал разгульную, его останавливали, дергая за рукава. Как вдруг испуганно ойкнула одна из сенных девок, и боярыня, неволею остановись, выглянула за ворота. По дороге бежал Варфоломей, как-то странно одетый. Она даже не сообразила сразу, а потом, всмотрясь из-под ладони, поняла: он был в развевающейся безрукавой детской чуге, надетой на голое тело. Неужели раздели?! Или свалился куда? Но подбегавший, с горящим взглядом, Варфоломей совсем не плакал, а, казалось, испытывал торжество, и так, стремглав, с бегу, угодил в материн широкий подол и расставленные объятия.
— Что с тобою? Где это ты? Что ты? Кто тебя?! — испуганно спрашивала Мария, углядев, что сын был весь в крови, синяках и ссадинах. Меж тем как сзади, за воротами, уже гремела песнь и разливался выходящий из берегов праздничный пир.
— Мама! — торопливо, взахлеб, сказывал Варфоломей, глядя на нее сияющими глазами, — Я сделал по Христу! Сперва-то не по Христу, — пояснил он скороговоркой, обтирая ладонью разбитый нос, — а после — по Христу! Мальчик был такой рваный, маленький, а тут праздник, гуляют все! И я ему отдал свою сорочку, и чугу подарил тоже! На мне Петюнина теперь! Ведь так? Так ведь?! — спрашивал он, пока мать, подхватив сына на руки, уносила его поскорее в терем.
В горницу вбежала нянька, принявшаяся обтирать боярчонка мокрой ветошкой, откуда-то сбоку появился отец, и оба родителя, переглядываясь, дослушивали горячую сбивчивую речь меньшого своего, кажется слишком буквально понявшего Христову заповедь. И тут. Как бы вы поступили на ее месте? Можно бы было и обругать, и остудить; можно бы и послать с розыском, воротив назад отданное несмышленышем дорогое платье… Но когда в доме принимают тьму нищенок и калик перехожих, когда боярыня сама читает детям Евангелие… И все одно, можно бы было! И остудить, и обругать, и с розыском послать, и выпороть даже! Да и так ли просто было все, о чем говорил Варфоломей?
— А почему у тебя рот в крови? И синяки? И ссадины?
— А это… это… Ну, подрались тамо пареньки! — частоговоркой отмолвил Варфоломей, хмурясь и отворачивая лицо. — Не надо о том, мамо! — попросил он, словно бы взрослый.
И Мария, скорее сердцем, чем умом, догадав, как должно ей поступить, охватила льняную головенку несмышленыша, прижала к груди и стала безотрывно целовать, приговаривая сквозь смех и слезы:
— Кровиночка, ягодиночка моя, простушечка моя милая! Ты хорошо поступил, хорошо!
И Варфоломей уверился, что поступил и вправду хорошо, и должен так поступать и впредь, и только непонятно было, отчего мама плачет? Ему самому было невдомек, что он отдал прохожему мальчику лучшую, очень дорогого шелку, праздничную сряду свою.
175
Катары — приверженцы ереси, распространившейся в XI–XIII вв. в Западной Европе, главным образом в Северной Италии и на юге Франции, где их называли альбигойцами. Катары проповедовали аскетизм, считали грехом собственность, обличали пороки католического духовенства. В XIII–XIV вв. были истреблены инквизицией.
176
Донатисты — секта в христианстве, возникшая в IV в. в Северной Африке. Названа по имени епископа одного из африканских городов Доната, возглавившего движение за создание независимой от Рима африканской церкви. С 414 г. донатисты преследовались как еретики. Донатисты были связаны с участниками освободительного социально-революционного движения местного (нумидийского) населения. Секта была окончательно уничтожена сарацинами и VII–VШ вв.