Тому ли учил Христос? Не вдобавок к старым, а вместо них дал он две — всего две! — заповеди: «Возлюби Господа своего паче самого себя, и возлюби ближнего своего, яко же и самого себя!» Не отвергал ли он, с яростию, мертвую внешнюю косноту обрядов иудейских? Не с бичом ли в руках изгонял торгующих из храма? Не проклял ли он священников иудейских, говоря: «Горе вам, книжници и фарисеи»? Не требовал ли он деяния ото всякого, как в притче о талантах, такожде и в иных притчах своих? Не показал ли он сам, что можно поступать так и инако, не воскрешал ли в день субботник, не простил ли грешницу, не проклял ли древо неплодоносное? Не он ли заповедовал нам, что несть правила непреложного, но есть свыше данное божественное откровение?
Не он ли указал на свободу волн, данную человеку Отцом Небесным?
И что с каждого спросится по делам его? Как по-гречески «покайтесь»? Ежели перевести на нашу молвь? «Покаяти» означает «передумать», вот! Думать и передумывать учил Христос верных своих!
Лицо Гервасия пошло пятнами. Он стукнул посохом:
— Ветхий Завет принят соборно церковью!
— Соборно не принят! — возразил Стефан. — Токмо преданием церковным!
Иеродиакон и старец Никодим посерьезнели.
— Скажи, отче! — не отступал Стефан, — Бог Отец — это и есть Иегова?
Гервасий шумно дышал, не отвечая.
— Ежели Иегова, то сим нарушается единство Троицы: Бога Отца, Сына и Духа Святого! И сам же ты, отче, знаешь, каково тайное имя Иеговы: Элоим, что значит: бездна! Ничто!
— Ересь! Ересь Маркионова! — вскричал Гервасий. — И слушать не хочу речи сии!
— Что же ты, сыне мой, — спокойно вопросил афонский старец, — отринешь и Ветхий Завет, и пророков, и Псалтирь, п иные боговдохновенные книги?
— Не отрину, по и от учения Господа нашего, Иисуса Христа, не отступлю! — бледнея, отвечал Стефан. — И паки реку: нет избранных пред Господом! Но по делам и по грехам казнит или милует ли, обращая милость свою равно на все народы!
Но уже все трое смотрели сурово, и Стефан понял, что он преступил незримую черту, далее коей не должен был дерзать.
— Утвержденное Соборами, как и принятое обычаем церкви Христовой не тебе ниспровергать, сыне мой! — с мягкою твердостью заключил Никодим, — А о сказанном тобою реку: чти прилежнее Златоуста и Василия Великого! Иди и покайся в гордыне своей! Передумай, сыне! — присовокупил он с чуть заметною улыбкой.
Они лежали вечером вдвоем на пригорке за домом. И Варфоломей, коего не часто баловал беседою старший брат, во все уши внимал сбивчивому рассказу Стефана о своем споре и о том невольном открытии, что Ветхий и Новый Заветы противоположны друг другу и что, высказав это, он оказался, нежданно для себя, приверженцем ереси Маркионовой.
— Наверно, я не прав тоже, — говорил Стефан, покусывая травинку. — Но ведь послан же он был к заблудшим овцам стада Израилева! К заблудшим? А иудеи не приняли его! Они и ране того уклонялись, служили золотому тельцу, и Господь казнил их жезлом железным.
— Степа… А что такое «золотой телец»? Это такой бык из золота, да? — торопливо переспросил Варфоломей, боясь, что брат засмеет его или потеряет интерес к разговору и уйдет. Но Стефан, вопреки страхам Варфоломея, объяснил терпеливо и просто:
— Золотой телец — это само богатство, понимаешь? Приверженность к земному, когда земное, собнну всякую, еду, одежды, золото, серебро, коней, считают главным, самым важным в жизни, а все другое — о чем люди думают, духовное всякое, — все это уже пустым, ненужным, или вторичным, что ли…
— И что, жиды, они все так только и считают? — вопросил Варфоломей.
— А! — зло отмахнул головою Стефан, — Жиды, жиды… Эго во всех нас! Та и беда с нами! Что не духовное, не честь, ум, совесть, волю Господню, а земное богатство поставили богом себе! И у нас кто не дрожит за собину? За порты, многоценные стада коневые, терема, земли, серебро?.. И все мало, мало… Надо прежде себя очистить от скверны! К чистому нечистое не пристанет! Вот тебя переодели в посконные рубахи, не чуешь разве обиды в том?
— Нет! — простодушно ответил Варфоломей, — В них тепло! И няня бает, что так способнее! Не все равно разве, что на себе носить?
Стефан задумчиво промолчал, погодя вымолвил тихо, не глядя на брата:
— Это ты днесь так баешь, а когда подрастешь… — Он помолчал, ожесточенно кусая стебелек, окончил круто: — Сам не узришь, другие укажут!
— Степа! — решился спросить Варфоломей. — А ты ведь самый умный в училище? Ну, из учеников! — быстро поправился он, — Ты тоже должен яко Христос презирать всякое тленное добро, которое мыши и черви едят, как учил Христос, да?