Солнце пятнами золотило траву. Тонко, чуть слышно, пели лесные мухи. Негромко верещали кузнечики, и мелкие мураши хлопотливо сновали в глубоких трещинах дубовой коры, что-то добывая и перетаскивая. Варфоломей в этот миг ничего не просил и ни о чем не думал. Он даже и не молился, просто стоял и ждал. Глубокий покой охватил его всего, и в покой этот мягкими волнами входили: солнечный свет, тихое жужжание насекомых, шевеление листвы (когда лица касалось едва заметное веяние воздуха), входили, растворяя и незримо унося то горестное отчаяние, в котором Варфоломей пребывал теперь почти постоянно.
Старец, окончив молитву и возведя очи, с легким удивлением заметил мальчика и оборотился к нему. Какой-то миг оба не двигались. Отрок все так же стоял со сложенными для молитвы руками, доверчиво глядя на старца ясным взором, и тот наконец, тихо улыбнувшись, наклонился и, перекрестив, поцеловал ребенка.
— Чего ты просишь у Господа? — спросил странствующий пресвитер. Варфоломей встрепенулся:
— Я? Я ничего… так… — пробормотал он, краснея, запоздало устыдясь своей давешней мысли наставить старцу рога. Он ведь и верно ничего не просил, совсем ничего, и ни о чем даже не думал!
И тут только, в этот самый миг, проснулась в нем давешняя боль, и он выпалил, сам удивясь сказанному столь смело:
— Грамоте не умию! Помолись, отче, за меня!
Старец обозрел отрока внимательней, приметил, что перед ним хоть и в посконине, однако не простой крестьянский сын, и вопросил:
— В училище ходишь?
Хмурая тень пробежала по лицу отрока. Варфоломей кивнул, не отводя глаз от старца. Монах помолчал, понял что-то про себя, потом, воздев руки и подняв очи к небу, глубоко, от сердца, воздохнул и начал вновь прилежно читать молитву.
Варфоломей, уразумев, что молитва эта о нем, о его учении, стоял как натянутая тетива, боясь даже дышать. Он не чуял ни тела, ни ног, ни рук своих, а весь словно парил, недвижно вися над землею, и только сердце горячим «тук, тук, тук», звоном отдавая в уши, являло ему, что он еще живой и здешний, а не готовится улететь в небеса.
Старец наконец произнес «аминь», извлек из пазухи кожаный плетеный ковчежец и оттуда бережно, словно некое сокровище, тремя перстами достал малый кус пшеничного белого хлеба, видом похожий на анафору или антидор (остаток причастной просфоры), и подал Варфоломею со словами:
— Разверзни уста своя, чадо! И прими, и съешь! Это тебе дастся знамение благодати Божьей и разумения Святого писания!
Варфоломей, словно завороженный, открыл рот, продолжая во все глаза глядеть на старца.
— Хоть и мал сей кус, но велика сладость вкушения его! — серьезно примолвил старец, опуская просфору в рот отроку. Варфоломей прижал ее языком к нёбу, ожидая пока рог наполнится слюной, и вправду ощутил медовую сладость от кусочка съеденного им хлеба.
— Отче! — сказал он, охрабрев. — Мне всего слаще изреченное тобою… — Варфоломей приодержался, слегка запутавшись во взрослой фразе, которую надумал сочинить, и докончил скороговоркой: — Про письмена! — Получилось не совсем хорошо, и потому он, подумав и вспомнив сравнение из псалма Давидова, присовокупил: — Слаще меда!
— Веруешь, чадо, и сего узриши! — отмолвил, улыбаясь, старец, — А об учении письмен не скорби. Знай, что от сего дня дарует тебе Господь доброе разумение грамоты, паче, нежели у братьи твоей в училище! — Чуть заметная улыбка при последних словах показала, что старец догадывается об училищных бедах Варфоломея, — И запомни, сыне, что гневать не стоит ни на кого, токмо отемнишь душу спою напрасною горечью. Господь повелел всякому человеку добывать свой хлеб в поте лица своего! Не ропщи и, паче всего, не завидуй другому! Даст и тебе Господь, в пору свою, воздаяние по трудам! Открытым сердцем больше постигнешь в мире, станешь лучше понимать людей. Доколе гневаешь, только и видишь себя самого, свое горе, свою обиду, а не того, другого, своего супостата мнимого! Высечет родитель, горько! Подчас и умереть захочешь, а воззри — почто родитель гневает? Токмо хотяше добра сыну своему! Дабы продолжил деяния родителя своего со славою, дабы на полных летах и сам был благоуспешен и праведен, и своих бы детей наставил на добрый путь, дабы свеча рода твоего не погасла! Что дашь ты отцу и матери за все их труды неусыпные? Ничего не возможешь, ибо к возрастаю твоему они уже отойдут в лучший мир. Ты вечный должник пред ними, а такоже и пред каждым, чей труд дает тебе еду и питье, и кров, и одеяние, и научение книжное!
Варфоломей слушал, кивая головою. Он знал, что старец говорит мудрые слова и не обманывает его, но… как страшно было расстаться с ним и… вновь эти непонятные «зело» и «твердо»! Почему, едва старец повернулся, собираясь уходить, Варфоломей, с мгновенным отчаяньем, кинулся перед ним на землю и со слезами, тычась лицом в траву и простирая руки к стопам пресвитера, стал сбивчиво и горячо умолять того не уходить, погостить у них в доме, уверяя, что и родители будут рады, что таковых гостей любят и привечают у них в доме, и пусть он не требует, и не погнушает, и не пострашит, и… Чего только не говорил испуганный малыш!