Домой воротился Кирилл утром, пьяный от устали и ужаса. В глазах все стоял кровавый лик Аверкия, уже снятого с веревки. Из ушей старика текла кровь, а глаза, в мутной, кровавой паутине, почти уже не видели ничего…
Его трясло, когда он слезал с коня. Мария только от ратных дознала, что и как сотворилось во граде.
…И когда назавтра пожаловал к ним в поместье сам Мина с дружиною, Кирилл только глухо отмолвил жене, кинувшейся к супругу:
— Доставай серебро!
Он и здесь, однако, не понял, не сумел постичь до конца тяжкого смысла происходящего. Вздумал откупиться, выплатить серебряный долг драгою рухлядью, — не тронули б родового добра! Кинул четыре связки соболей (Мина взял, не поморщась), сам вынес бесценную бронь аравитской работы, мысля дать ее в уплату ордынского выхода.
Драгая бронь тяжелым, жарко горящим потоком излилась и застыла на столе. Синие искры, холод харалуга[61] и жар золотой насечки на вогнутых гранях стальных пластин, покрытых тончайшим письмом, серо-серебряная чешуя мелких колец, слепнтельный блеск зерцала… Ратники смотрели, ошалев. Мина странно хрюкнул, набычась сделал шаг и вдруг, твердо положив руку на бронь, выдохнул глухо:
— Моя!
Кирилл глянул на широкого в плечах московича с высоты своего роста, чуть надменно, и, помедлив, назвал цену брони в новгородских серебряных гривнах. Мину дернуло, он повел головою куда-то вбок, рыжими глазами яростно вперяясь в ростовского великого боярина, хрипло повторил:
— Моя! — Ив недоуменное, растерянное, гневное лицо Кирилла выдохнул: — Беру! Так! — Он когтисто сграбастал бронь, чуть согнувши над нею толстые плечи, повторил яро и властно: —Так беру! Даром! Моя!
Ратники, рассматривавшие бронь, восхищенно цокая, приобалдев, раздались в стороны, глядючи то на своего, то на ростовского боярина: «Что-то будет?» Голубые очи Кирилла огустели грозовою синью, казалось… Показалось на миг… И волчонок, старший ростовского боярина, вывернулся было, — не в драку ли готовясь, — в пахучую густоту мужских тяжелых тел, тяжкого злого дыхания ратных… Но вот угасли синие очи ростовского боярина. Голова склонилась на грудь, и голос упал, теряя силу и власть, когда он вопросил московича затрудненно:
— По какому праву, боярин?
— Праву? Праву?! — повторил, якобы не понимая, Мина, — Праву? — выкрикнул он, сжимая кулак, — Не надобна тебе бронь! Вот! — Он потряс кулаком перед лицом Кирилла, — На ратях бывал когды? С кем вы, ростовчане, ратились доднесь? Бронь надобе воину! Оружие какое — отбираю! Моим молодцам, вот! — Выкрикнув, он повел глазами, и округ пего враз довольно загоготали и — двинули, и начался грабеж!
— Не замай! — выкрикнул еще раз Мина, сильно толкнув в грудь Кирилла, не хотевшего отступить.
Ратники уже ринули в оружейную. Кирилловы кмети[62], кто растерянно, кто гневно взглядывая на своего господина, нехотя, под тычками и ударами московитов, расступались посторонь. И уже те несли шеломы, волочили щиты, копья, колчаны и сулицы, радостно оборужаясь даровым боярским добром. Это был грабеж уже ничем и никем не прикрытый, разнузданное торжество силы над правдой. И высокий, красивый ростовский боярин вдруг сломался, потерянно согнул плечи и, закрыв руками лицо, выбежал вон. И не то даже убило, срезало его в сей миг, что у него на глазах грабят самое дорогое, что было в тереме, что теперь уже и даней не собрать ему, не выплатить без «насилования многого» дани неминучей, — проклятого ордынского выходного серебра, — а то, что московский тать сказал ему горчайшую правду: воинскую украсу свою натягивал на себя Кирилл многажды на торжественных выходах и выездах княжеских, в почетной стороже, на встречах именитых гостей, но так никогда, ни разу во всей жизни, не привелось ему испытать драгую свою бронь в ратном бою! И в этом горьком прозренье, в стыде укрыл боярин Кирилл лицо свое от слуг и сына Стефана, коего сейчас же свои холопы оттаскивали за предплечья — не натворил бы беды на свою голову невзначай, — укрыл лицо и сокрылся, убежал, шатаясь, туда, в заднюю, где и рухнул на ложе, трясясь в задавленных рыданиях…
Варфоломей в этот час бессовестного разгульного грабежа бродил один по дому, среди перепуганных суетящихся слуг и шныряющих там и тут московитов, спотыкался о вывороченные узлы с рухлядью, сдвинутые и отверстые сундуки. Со страхом зрел, как мать, с пугающе тонким, в нитку сжатым ртом, с запавшими щеками, с лихорадочно светящим взором на белом бумажном лице, разворачивала портна, открывала ларцы, словно чужое чье-то кидая в большой расписной короб серебряные блюда и чаши, драгие колты и очелья, перстни и кольца, и даже, морщась, вынула серебряные струйчатые серьги из ушей и, не глядя, кинула их, невесомо-сверкающие, туда же, в общую кучу домашнего и уже не своего серебра…