У X. только одно желание и никаких потребностей. Желание, когда оно заполняет его целиком и он уступает ему, заменяет собой добродетель, чистоту, религию — поскольку отделяет нас от всего остального, скрепляя наш тайный союз. Для него важно только это и ничто другое — его не заботят ни одежда, ни еда, ни крыша над головой. Он живет только для того, чтобы преследовать свою цель — терпеливо, осторожно и настойчиво, словно маньяк, сохранивший ясность сознания. Если и есть разница между ним и святым, она не в их состоянии души, одинаково обнаженной, а лишь в объектах преследования.
L. однажды признался мне:
— До этого момента я думал, что мои близкие восхищаются мной, и вот сегодня утром я услышал, как родители говорили обо мне у себя в спальне, и отец сказал матери:
— Хватит с меня этого позора!
Немного погодя я расслышал ее слова:
— Ну что ж, всё очень просто: если ты умрешь, я покончу с собой.
Рассказав об этом эпизоде, L. задумчиво добавил:
— По крайней мере, у меня остается мой порок — единственное, ради чего стоит терпеть всё это презрение.
С тех пор, как я стал замечать, что другие его не скрывают, он сделался мне отвратителен — мой порок, который прежде я любил больше всего на свете, который был для меня вся моя жизнь. Отсутствие такта со стороны тех, кто также его практиковал, назойливые напоминания о нем даже в мелочах, некоторые забавные деформации внешнего облика, сформированные им, — всё это заставляло меня краснеть, как набожных людей — поступки профанов или святотатцев.
Все трудно делать хорошо, но в особенности — творить Зло.
Благородство обязывает. Низость — тем более.
Но, в сущности, ничто не может выбить у меня почву из-под ног, и мне это нравится, так же как некоторые спонтанные поступки, в которых красота смешивается с ужасом, — они могут взволновать меня настолько, что я мгновенно становлюсь безразличен ко всему остальному, даже спасению собственной души — ибо если я превратился в язычника, рожден я был христианином и всегда об этом помню.
Если обладаешь мужеством, то легче умереть, чем переносить некоторые ситуации тесного соседства (с Уродством, например), которое есть хлеб насущный для общепризнанной порядочности, — но аморальность не означает отсутствия этики, напротив, отличается гораздо большей бдительностью и строгостью.
«Ваша роль плачевна», — написала мадам Ментенон одной религиозной деятельнице, чьим основным занятием было читать наставления.
Позволить своему пороку лишить себя невинности очень просто, и, напротив, нужны героические усилия, чтобы ему противостоять: дойти до этой последней крайности — не означает ли недооценить источник собственной жизненной силы, дарующий нам возможность постоянного омоложения? Тому, кто открыто живет со своим желанием, избегая как полностью подчиняться ему, так и противоречить, я протягиваю руку. Когда точно знаешь, как должно поступать и насколько далеко позволено заходить, стоит подавлять инстинкт не столько силой, сколько обольщением — скорее ради того, чтобы удовлетворить свою собственную потребность, чем ради исполнения какого-то закона; нужно соблюдать благородную меру даже в неумеренности.
Удовольствие — всеобщий камень преткновения. Вы возвышаете его, или оно принижает вас. То, что я делаю из него, и то, что я обещаю ему сделать из себя, наглядно характеризует меня — бесчестит или прославляет, осуждает или оправдывает, губит или спасает.
Воспоминания детства и юности
Мне рассказывали, что, когда я был еще совсем мал, мой отец (Генрих IV тоже рассказывал нечто подобное своим детям), едва лишь увидев меня, только что выкупанного, вынутого из ванны и уложенного на колени матери или кормилицы, совсем голого, опускался передо мной на колени и начинал целовать меня повсюду. Когда его губы и усы задевали некие тайные места, я не выдерживал этой щекотки и принимался хохотать — долгим, безостановочным, конвульсивным смехом, впадая в конце концов в состояние, близкое к трансу, лихорадочной одержимости, исступленной радости, которое очень забавляло всех, кто нас окружал — в этой прелюдии будущих волнений их бесстыдная наивность не позволяла им увидеть ничего подозрительного. Уже тогда пробивались наружу скрытые подземные источники будущего Нила наслаждения — и я приветствовал их, открывая их в себе, еще не зная, что они такое, но безошибочно угадывая их природу.