Савдунин сидел и, казалось, не слушал. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним, то мог бы увидеть, что он даже не пошевелился ни разу, будто задремал. Никому и в голову не могло прийти, что все в нем напряжено, что он ждет той минуты, когда секретарь партбюро скажет: «Есть еще желающие выступить?»
Савдунин ждал, когда сможет выступить, хотя ему не хотелось говорить. Но промолчать сегодня он не имел права. И знал, что его выступление пойдет вразрез с остальными — спокойными, даже парадными и не затрагивающими других вопросов, кроме производственных.
— Есть еще желающие выступить?
Вот о н о!
Савдунин тяжело поднялся с места, и Травин кивнул: пожалуйста. Проходя к трибуне, Савдунин заметил, что Клюев нагнулся к начальнику цеха и что-то сказал ему. Это было само по себе недобрым признаком. Очевидно, предупредил: вот увидишь — сейчас начнет мутить воду…
Каждый раз, поднимаясь на трибуну, Савдунин испытывал страшную неловкость: ему казалось, что в самый нужный момент он не найдет единственно правильные слова, и тогда начнутся смешки и подковырки, и все пойдет не так. Вот и сейчас он долго пристраивался за трибуной, мучительно припоминая слова, с которых хотел начать, и вспомнил, наконец.
— Поработали мы хорошо, — сказал он. — Цех то есть. И про недостатки правильно… Есть и недостатки. Только про главный никто не сказал.
Ему надо было остановиться, как бы снова подумать над сказанным, чтобы не сбиться и продолжить в лад.
— А главный — отношение к людям. Вот здесь совсем не все в порядке.
Он говорил по-прежнему медленно, часто останавливаясь, но именно это придавало каждому слову особую убедительность. Его словно бы прорвало. Что произошло с его бригадой? Почему такое отношение к рабочим? Есть ли другое объяснение, кроме того, что начальнику участка пришлось не по душе суждение членов бригады о Панчихине и о позиции самого товарища Клюева?
Савдунин не замечал, какая тишина стоит в красном уголке. Он только видел десятки лиц, чуть приподнятых к нему, потому что стоял высоко на трибуне. Глаза людей были спокойны, это спокойствие передалось и ему, и вдруг Савдунину стало легко, будто он почувствовал, что почти все они, сидящие здесь, с ним и за него.
— Был я у начальника цеха. Спрашиваю, почему такой приказ? Он отвечает: я должен верить начальнику участка. А если начальник участка ошибается? А если ему захотелось пожить тихо-мирно? А почему бы рабочему с ним не поспорить, если он не прав? Запрещено? Кем? Ты в руководство, товарищ Клюев, сам из рабочих вышел. Да забыл, наверное. Я уж не говорю, что у молодых ребят так подрывается вера в справедливость, в авторитет руководителя…
— Между прочим, один из этих ребят — алкоголик, а другой — бывший уголовник, — громко и зло сказал Клюев.
По красному уголку прошел шум, Травин встал и переждал, пока шум уляжется. Но Клюев уже сделал свое дело: Савдунин мучительно вспоминал, что же еще он должен был сказать.
— А ты что — бог Саваоф? — вдруг так же громко сказал кто-то. — Хочешь только с ангелами работать?
Теперь по залу прошел уже не шум, а смешок. Клюев, сидевший в первом ряду, обернулся — должно быть, он хотел увидеть того, кто это сказал, — и вдруг словно бы наткнулся на десятки смеющихся глаз.
Снова Савдунину стало легко, будто человек, сказавший про ангелов, и этот смех вернули ему утерянные мысли и слова. Но ему уже ни к чему было говорить — все было ясно и так, незачем тянуть время. Ему не хлопали, он шел к своему месту в задних рядах через тишину, но это была все та же, добрая тишина.
Он еще не успел дойти и сесть, как услышал голос Травина, глухой, запинающийся, и это показалось неожиданным, потому что обычно Травин говорил хорошо, гладко, только вставляя, надо не надо, «значит» чуть ли не в каждую фразу.
— …Значит, коммунисты потребовали от партийного бюро разобраться во всей этой истории. Одновременно из нашей газеты поступило — ну, не жалоба, — скажем, письмо бригады. Мы, значит, создали комиссию из трех человек и она доложит вам свое мнение. Только я попрошу обойтись без реплик. Здесь, значит, ораторов нет, и реплики сбивают выступающих. Товарищ Ершов…
Савдунин увидел того длинного, незнакомого рабочего, который несколько дней назад в партбюро начал сразу говорить ему «ты». («Странно, что он со мной даже не поговорил. Какая же это комиссия?») Он не знал, что сегодня Ершов и еще двое коммунистов долго разговаривали со сварщиками, а к бригадиру не подошли нарочно — незачем лишний раз трепать человеку нервы.