Уже темнело, надвигались сизые мартовские сумерки, а Костьки все не было. Через полчаса мы должны идти на прожектор. Я представил себе, что будет с Сырцовым, если Костька опоздает. Сержант спал, и я не стал будить его. До стрельбища недалеко, минут десять ходу, успею. Если бегом — и того быстрее. Я побежал. Видимо, со злости на сержанта Костька забыл о времени и вкалывает вовсю, чтобы успокоить расходившиеся нервы.
— Костька!
Было тихо, никто не отозвался. Я сбежал вниз, в распадок, где было наше стрельбище, и сразу увидел Костьку. Он лежал на боку, нелепо подвернув руку; лопата валялась рядом. Расчищено было совсем немного — метров десять на огневом рубеже.
— Костька!
Глаза у него были закрыты, и когда я начал расталкивать его, Костька застонал, но глаз не открыл. Стон у него был тяжелый, глухой — очевидно, ему стало больно. У меня тряслись руки, когда я поднимал его и взваливал на себя. Небольшой ростом, он оказался неожиданно тяжелым, и я с трудом понес Костьку, увязая в снегу. Надо было подняться из распадка, и я боялся поскользнуться и упасть. Костька давил на меня, как свинцовый, и когда я поднялся наверх, по телу начали бежать струйки пота.
Ничего, здесь недалеко, дотащу. Я переставлял ноги, как палки, втыкая их в снег. На ровном месте, конечно, тащить его было куда легче. Что с ним случилось? Не теряют же люди сознание просто так? Сколько он провалялся? Хорошо, нет мороза, температура плюсовая, а то вполне мог замерзнуть. Да и не известно еще, чем кончится это его лежание в снегу…
Я внес Костьку в дом, пинком отворил дверь, и она грохнула. Сырцов выскочил из спальни, уставился на меня непонимающими глазами, и я прохрипел:
— Помоги же…
Мы опустили Костьку на его постель, не раздевая.
— Что с ним?
— Я не доктор. Валялся без сознания. Надо сообщить на заставу.
Сырцов начал одеваться, но я не стал ждать его. Сашка, наверное, в «машинном», у Эриха, больше ему быть негде. Эрих учит его, как обращаться с дизелем. Бегом, бегом! Мне казалось, что без тяжелого Костьки на спине я смогу бежать. Но бежал я еле-еле, и мешком ввалился в «машинное».
— Скорей, — выдавил я из себя. — Костьке плохо…
Мне надо было посидеть, отдышаться. Головня и Эрих убежали, бросив все. Я отдышусь и пойду… Что же все-таки с Костькой? Если ему было действительно так худо, почему молчал, да еще кидался на нас? А ему, значит, было действительно худо…
Но сейчас Головня выйдет на связь с заставой, и придут аэросани. Я отдышался и встал. Все-таки дурак он, Костька. Почему не хотел сказать, что ему худо?
Когда я снова вошел в спальню, ребята стояли возле него, и у меня все похолодело внутри. Вот так же мы стояли однажды в цехе, когда прямо у кузнечной плиты, не докончив работу, умер старый кузнец дядя Федя. Но Костька не мог, не имел права умереть. Он был еще слишком молод для этого.
— Как он?
— Горит весь, — тихо сказал Сырцов.
— Сани вызвали? — Я мог бы не спрашивать об этом. В первой комнате на столе стояла раскрытая рация.
Сырцов не ответил. Он стоял, морщась, как будто к нему тоже пришла боль, и вдруг сказал, не обращаясь ни к кому:
— Моя вина. Судить мало…
Надо было собрать Костькины вещи. Я принес пустую коробку из-под макаронных изделий. Вещей у Костьки было немного, и Эрих быстро сложил их в коробку.
— Головня, сменить Басова на вышке, — снова очень тихо сказал Сырцов. — Соколов с Басовым — на прожекторную, Кыргемаа — на дизель. Выполняйте.
Я еще раз поглядел на Костьку, и мне показалось, что веки у него дрогнули, но ждать, пока он откроет глаза, мы уже не могли…
Потом пришли аэросани, и я повел луч прожектора ближе к ним. Я видел, как Сырцов несет Костьку, несет на руках, будто маленького ребенка. Издали трудно было определить, кто спрыгнул с саней и пошел навстречу Сырцову. Может быть, старший лейтенант. Во всяком случае, мне так показалось.
Сани ушли, а Сырцов все стоял и стоял там, за камнями. Я несколько раз врубал ток и освещал его маленькую на расстоянии фигурку. Наконец, он пошел к берегу, и я знал, что он появится здесь, на прожекторной, и что на душе у него сейчас тяжелее, чем у всех нас.