Колянич хмурился. Потом выставил маму за дверь и спросил:
— Ну, а по совести?
— Что по совести?
— Какая тебя муха укусила?
— Укусила одна, — признался я.
— У нее есть определенное имя?
— Конечно.
— Наплевать, — сказал Колянич. — Тебя еще сто раз такие будут кусать. Что ж, каждый раз убегать, что ли?
С Коляничем мне всегда было легко. Мы договорились, что я пойду на «Коммунист», в его цех. Учеником сварщика. И обязательно учиться! Без всяких фокусов. Чтоб десятилетку кончить, как положено.
Когда мать снова вошла в комнату, мы с Коляничем играли в шахматы. Из пяти партий я должен выиграть одну — тогда мне положен рубль. Так сказать, материальный стимул. Мать снова ударилась в крик и схватилась за сигарету. Колянич сказал ей: «Сбросила бы ты обороты, у нас уже полная ясность». Мать сбросила обороты не сразу, но Колянич и с ней тоже умел разговаривать.
Колянич — мой отчим, мамин второй муж, и очень правильный человек. Когда я был маленький, то не мог выговорить его имя-отчество — Николай Николаевич, — и у меня получалось «Колянич». С тех пор он так и остался Коляничем.
Итак, мы подвели мать к метро, помахали ей, и Колянич сказал: «Вперед, рабочий класс».
Помню, как я опешил, впервые попав в цех. Где-то высоко-высоко, под стеклянной крышей, летали голуби. Солнечные лучи падали в цех широкими снопами. Все здесь было огромно и все гремяще. Гремела какая-то страшная машина, зажав между валками толстенный лист металла, и этот лист сворачивался у меня на глазах, как бумажный. Другая машина рубила металлические листы — она-то и гремела больше всех. Колянич нагнулся ко мне и крикнул, потому что нормально разговаривать здесь было невозможно: «Эта вот — листогибочная, только недавно поставили, а которая рубит — э т о г и л ь о т и н а». Потом я увидел: стоял в цехе столбик, на нем — медная чаша, и из этой чаши бил фонтанчик. Колянич нагнулся и тронул губами воду, будто сломал хрустальный столбик. Тогда я тоже нагнулся, и вода показалась мне необыкновенной, совсем не такой, какая шла дома из крана. Я только попробовал ее, и вдруг мне стало совсем легко и спокойно, будто я бывал здесь уже сто или тысячу раз.
Когда через несколько месяцев я сдал на третий разряд, в цех пришел корреспондент «Смены» и замучил меня вопросами: «А почему ты пошел на завод? А трудно работать и учиться? А кем ты хочешь стать в будущем? А что тебе понравилось здесь больше всего?» Я сказал: «Фонтанчик. Больше всего мне понравился фонтанчик». Я думал, что корреспондент поглядит на меня, как на тронутого, — надо же, фонтанчик ему больше всего понравился, — но корреспондент пришел в восторг, потащил меня к этому фонтанчику и заставил раз десять нагибаться и пить. Я нагибался и пил, а он фотографировал меня. «Потерпи, нужны дубли». У меня в животе было холодно и булькало, а он все снимал свои дубли.
Потом в «Смене» была моя фотография. Я в берете, лихо сдвинутом на ухо, в спецовке, нагибаюсь над струйкой воды… И тут же заметка — «Живой родник». Ровно шестьдесят восемь строчек о том, как растет молодое поколение на заводе «Коммунист».
Вечером Колянич позвал меня к телефону. «Очень приятное сопрано», — сказал он. Я взял трубку, и трубка запела Лийкиным голосом: «Володя? Тебя можно поздравить? Может быть, встретимся?» Я долго слушал и молчал. «Почему ты молчишь?» — спросила Лия. «Господи, — сказал я. — Всегда надо отвечать…» Бац! — Лия положила трубку. Колянич сидел на диване и читал газету. Я пошел к двери, и Колянич что-то пробормотал. Я не понял: «Что?» — «Кажется, муха улетела?» — повторил он.
Конечно, улетела! Дурак я был набитый! Да и не очень-то я был влюблен в Лийку, Вот Зоя Рыжова — совсем другое дело…
Нет, я не мог уснуть, только напрасно ворочался в своей люльке. Спал Костька, посапывал Эрих, за дверью тихонько бренчала посуда — это Басов мыл после нас тарелки и ложки. Я встал. Надо пройтись, может, тогда усну…
— Ты чего не спишь? — строго спросил меня Сырцов, когда я вышел из спальни.
— Нервы разыгрались, — сказал я. — А ты чего делаешь?
— Документацию веду, не видишь?..
Перед ним лежала «Пограничная книга», и я заглянул в нее через Васькино плечо с сержантскими лычками. «Нарушения границы не обнаружено… Больных нет…»
— Слушай, — сказал я, — а записано здесь где-нибудь «нарушение обнаружено»? Давай полистаем, а?
Я думал, Сырцов скажет свое «отставить», но вдруг он начал листать толстую книгу, бормоча: «Не обнаружено… не обнаружено… не… не… не…»