Вещи, найденные при обыске, лежат в нашей спальне: два ножа, мокрая пачка с расползающимися сигаретами, зажигалка, коробка с крючками, компас, часы, какая-то бумажка, которую Сырцов не рискнул развернуть. Пусть лежит и сохнет до прибытия начальства. С заставы передали — ждите вертолет, когда стихнет ветер. Не хотят рисковать. Значит, пока не стихнет ветер, эти двое будут у нас.
Эрих тоже переоделся, и ему тоже в первую очередь была налита кружка чаю. Он сидел рядом о задержанными, грел о кружку красные руки и молчал. Старик что-то сказал пацану, тот ответил — Эрих даже бровью не повел. Но я-то уже догадался, что он молчит нарочно. Я слышал, что эстонцы запросто понимают финнов. И сейчас Эрка просто хочет послушать, о чем они говорят.
Вдруг старик сказал, показывая на себя:
— Матти. Матти Корппи. — Потом ткнул пальцем в пацана: — Вяйне.
И заговорил, заговорил, а мы покачивали головами: нет, никто не понимает. Тогда старик начал показывать, как на крючок надевают наживку и вытаскивают добычу. Изображал рыбака. Я смотрел на его руки с короткими, растрескавшимися, неуклюжими пальцами. У него были сильные руки, у этого Матти Корппи, не то что у пацана.
Старик оказался совсем неплохим артистом. Мы понимали каждый его жест. Он показывал, как вышел с этим пацаном, Вяйне, в море, как начали ловить рыбу, как налетел шторм и их понесло, и как отказал мотор, а потом вырвало весло… Все, все было понятно без всяких слов. Что ж, им повезло. Черт с ней, с лодкой, благо сами живы остались. Через несколько дней их передадут финскому пограничному комиссару, и то-то будет рассказов у Вяйне, как он побывал в России, в Советском Союзе.
Эрих повел задержанных в баню. Они парились там часа два, не меньше. Надо было где-то устроить их на ночлег. Сырцов решил: там же, в бане. Окна мы заколотили фанерой и убрали осколки стекол, выбитых ветром. Правда, придется ставить у дверей часового. Ничего не поделаешь. Так положено.
Но после бани они вернулись в дом, и Эрих тихо сказал:
— Рыбаки. Дед и внук. Парень лодку жалеет. Недавно купили мотор. Хотели лосося поймать.
— Ясно, — сказал Сырцов. — Пожалуй, можешь поговорить.
Эрих что-то сказал Корппи, и старик вытаращил на него бесцветные, слинявшие, слезящиеся глаза. Я-то думал — финны молчуны, а этот трещал, как пулемет. Эрих переводил, запинаясь.
— Говорит, они небогатые люди. Вообще, не совсем рыбаки. Еще это… гонят смолу. — Видимо, он понимал не все, что говорил Матти. — А, ясно. На бане, на двери, восемь зарубок…[1] Его жена рожала восемь раз — восемь детей. Уже столько же внуков. Два взрослых сына работают в Турку. На верфях «Крейтон-Вулкан»… У него есть письмо от сына, которое мы отобрали… Оба сына — рабочие.
— Коммунисты? — спросил Ленька.
Старик понял это без перевода и покачал головой: нет.
Эрих часто переспрашивал старика, но все-таки переводил. Оказывается, этот пацан, его внук, Вяйне, живет с дедом потому, что в городе очень дорого. В городе все дороже. Хлеб дороже, масло, мясо… У Вяйне неважное здоровье, но в городе врачу надо платить больше, чем в деревне. У них на три общины один врач, и ему можно платить рыбой, утками, яйцами…
— Во дает! — сказал Ложков. — Значит, пощупает тебя доктор — гони утку?
— Первый раз слышишь, что ли? — не поворачиваясь, сказал Сырцов. — У них же капитализм все-таки. — И попросил Эриха: — Ты переведи, зачем они далеко в море уходили, если у них такая лодчонка хилая?
Эрих перевел.
— Он говорит, у берега ловить нельзя. Там каждый остров — частный. Личная собственность.
— Значит, простому человеку и порыбачить негде? — все удивлялся Ложков. Как будто с луны свалился. Как будто никогда газет не читал. — А ты спроси его, верно, будто у них водки нет? Ну, про сухой закон.
— Отставить, — сказал Сырцов. — Спроси, сколько они за образование платят?
Эрих уже устал. И баня его разморила, должно быть. Но все-таки перевел.
— Ты погоди, — не унимался Ложков. — Что ж, значит, выходит? Заболел — плати. Хочешь учиться — плати. Хочешь жить в квартире — отдай четверть зарплаты и не греши! А сам вот — мотор купил. Ты спроси, у него какое хозяйство? Ну, кулак он там или середняк?
Эрих не стал спрашивать.