Баянист Илья Борисович улыбался, но я видел, что все это ему до лампочки, потому что он сто или тысячу раз слышал и стихи Есенина, и эти басни Михалкова. Он был здесь словно бы по какой-то неприятной обязанности. Но и он встрепенулся, удивленно поглядел на Виктора Петровича, когда тот сказал:
— Кто у вас товарищ из Эстонии? Наверное, вы? — Эрих кивнул. — Мне ваш начальник заставы говорил, что здесь есть эстонец. Вы стихи Смуула любите?
Эрих встал. Он волновался. Я никогда не думал, что он может волноваться, а сейчас стоял и теребил края гимнастерки:
— Очень люблю.
— Ну вот и прочитаю для вас. Для всех.
Он начал читать очень тихо, и мне казалось, я не здесь, а в краю, где никогда не был, и за каждым словом мне открывается что-то еще неизвестное, но дорогое Эриху, а поэтому дорогое и мне.
Эрих слушал стоя — должно быть, он так и забыл сесть.
— Спасибо, — сказал Эрих.
Мы расшибали себе ладони. Мы могли слушать еще и еще. Но он не мог читать до бесконечности.
Теперь была очередь Нины Андреевны.
Я ничего не понимал и не понимаю ни в музыке, ни в пении. Мама всегда говорила, что мне на ухо наступила целая медвежья семья. Когда я начинал что-нибудь петь, Колянич спрашивал, не вызвать ли «Скорую помощь»? Но сейчас я понимал одно: здесь, в нашей спальне, происходит нечто такое, о чем мы будем вспоминать год, а потом годы спустя.
Видимо, она пела не в полный голос. И баян играл негромко. «Подмосковные вечера», — просили мы. «Что-нибудь про любовь», — сказал Ленька и покраснел по самую маковку. «Все равно, что», — требовали мы. Ладони у меня болели точь-в-точь как тогда, когда я выгребал на веслах против ветра. Но мы не хотели отпускать Нину Андреевну. Ничего подобного мы не увидим и не услышим целый год! Во всем мире, наверное, сейчас, не было больших эгоистов, чем мы. Эрих подтолкнул меня:
— Они устали.
Я сам видел, что они устали. Прошло уже полтора часа как-никак. Мы-то могли сидеть и слушать сколько угодно. Теперь встал я. Надо же было как-то поблагодарить их.
— Погодите, — остановил меня Илья Борисович. — Потом выступите от имени и по поручению. У вас там на вышке еще один парень торчит.
— Да, — сказал я, — часовой.
— Вы бы сменили его.
Ленька пошел на вышку — сменить Ложкова. Ему здорово не хотелось уходить, потому что мы оставались. Мне стало жалко его.
— Головня и Кыргемаа — на прожекторную, — сказал я сырцовским тоном. Мы должны работать, — объяснил я артистам. У нас служба.
Ложков появился в гараже через час. Ему нечего было делать здесь, он в технике ни уха, ни рыла. Он стоял в дверях просто так и загораживал свет.
— Отойди, — сказал я. — Мешаешь.
— Может, подсобить вам? — неуверенно спросил он, входя в гараж. Казалось, Ложков что-то потерял, и стоял растерянный, а может быть, наоборот, что-то нашел и не знал, что ему делать с этой неожиданной находкой.
— Ладно, давай сюда. Помоги снять барабан.
Артистов и Сашку перевозил на катер один Эрих. Лодка не могла взять всех. Сашка ждал на берегу, и мы снова оказались с ним вдвоем. Нина Андреевна махала нам с катера, и я поднимал руку, отвечая ей.
Сашка уезжал тоже на десять дней, и я знал, что это будут самые трудные для меня дни, труднее, чем весь год. А впрочем, надо попробовать приказать самому себе — не думать об этом. «Об этим», как говорит Сашка.
— Пока, — сказал он, прыгая в лодку. Он уже спешил и даже не протянул мне руку. Я усмехнулся, представив себе, как мама будет шепотом говорить Коляничу: «Ничего не понимаю! Незнакомый человек живет в Володькиной комнате, бреется его электробритвой, встречается с его девушкой, как будто так и полагается». А Колянич будет ухмыляться в свои рыжие усы. «Все правильно, — скажет он. — Сбросила бы ты обороты. Хороший парень, и пусть будет счастлив!»
— Эй, — крикнул я Сашке. — Будь счастлив, старик!
— Буду! — крикнул он.