Проводив Козлова, Володька вернулся домой со странным чувством — будто он что-то перестал понимать в жизни. Он не мог сообразить, откуда это чувство, и лишь потом, после, догадался. Просто он впервые столкнулся с такой судьбой. В том привычном и прочном мире, в котором он вырос и жил сейчас, все было ясно. В нем правили законы доброты. Никто не мог причинить другому боль, никто не мог словчить, солгать, тем более — украсть. И вдруг — человек оттуда, человек, прошедший сквозь такое, что Володьке было и непонятно, и чуждо. Он еще не знал, за что судили Козлова, но сам по себе этот факт огорошил его.
На столе лежали фотографии и вырезки из газет, которые он показывал Козлову: «В новогоднюю ночь» — это когда он со старшим лейтенантом Ивлевым отмотал двадцать с лишним километров на лыжах, чтобы проверить, как несут службу ребята; «Мужество» — это о спасении финских рыбаков… Воспоминания были острыми. Володька очень дорожил ими. Возможно, потому, что в его еще короткой жизни было совсем мало таких воспоминаний.
Теперь он потянулся к ящику стола и достал пачку писем. Ему надо, необходимо было хотя бы просмотреть их, чтобы еще раз убедиться в прочности своего мира и как бы соизмерить его с тем, из которого пришел Козлов.
Ребята, с которыми он служил, писали часто. Особенно Сашка Головня. Письма были из Набережных Челнов — Головня уехал туда сразу же после службы. И в каждом непременная строчка: «Приезжай хотя бы посмотреть, как у нас». Он ничего не писал о Зойке. Она писала сама. Видимо, оберегая его, ни словом ни упоминала о Сашке. Но Володька-то знал, что они встречаются. Конечно, встречаются — иначе зачем было Сашке, как головой в омут, кинуться сразу в эти Набережные Челны, на строительство КамАЗа? Зойка писала о работе, о красавице Каме и тоже приглашала приехать, посмотреть…
Сырцов — тот был немногословен. Опять работает на лесоповале. Сестренка растет. Недавно к лесорубам выкатился медведь-шатун, еле отбились. К счастью, никто не пострадал…
Леня Басов писал мелким, как бисер, почерком.
«Опять вожусь со своей группой. Может, тебе не интересно про удои, но молочко, небось, пить любишь… Вообще-то трудно. В нашем ветеринарном техникуме порядки крепкие, там не смотрят, что ты еще и работаешь, требуют знаний».
Тут же несколько писем от Эриха. Вот тебе и молчун!
Да, все у ребят прямо, все правильно. Володька перебирал эти письма, и постепенно странное чувство непонимания начало проходить. В конце концов, Матвей теперь вернулся в настоящий мир, подумал он, и все плохое у него, действительно, позади. Разве от того, что было в его жизни, он перестал быть человеком? А может быть, как раз наоборот — может быть, в Козлове как раз и начинается ныне настоящий человек. Вот и относись к этому соответственно.
4.
Самые сложные сварные работы начальник участка обычно поручал двоим — Бабкину и Панчихину. В цехе их звали корифеями. Еще бы! У обоих — шестые разряды, выше некуда, и если приходилось варить «вертикалку», делать потолочную сварку, первыми назывались Бабкин или Панчихин. Никто лучше их не умел варить «на плотность»; у того и другого были удостоверения котлонадзора, разрешающие сварку котлов. И еще удостоверения госгортехнадзора, по которым оба имели право работать над грузоподъемными сооружениями. Одним словом, корифеи.
Они работали сами по себе: никто не помнил, чтобы на их деталях появлялась «меловка» БТК — «переварить» или «зачистить»; оба одновременно получили по «Знаку Почета» за восьмую пятилетку. Но на этом вся их схожесть и кончалась.
Бабкин был холост, вздыхал по Шурочке, а до этого по нормировщице Гусевой, а до этого по методистке Дома культуры, и все всегда знали об его очередном увлечении. Кто-то из местных острословов придумал ему кличку — Бабкин-Девкин, и был случай, о котором несколько лет на заводе вспоминали с восторгом. Когда в восемнадцатом цехе, где прежде работал Бабкин, появился новый начальник цеха, было решено провести рабочее собрание. Выступил на нем и новый начальник. «У нас есть замечательные кадры, — говорил он, — такие, как кузнец Алешин, мастер Невский, сварщики Савдунин и Бабкин-Девкин…» Цех стонал, ревел, люди валились друг на друга, изнемогали от хохота, вытирали слезы — и только одни начальник цеха не понимал, в чем дело… А дело было в том, что председатель цехкома, с которым новый беседовал накануне, по привычке назвал Бабкина вместе с этой приставкой.
Бабкину было под сорок. Когда-то он мечтал стать музыкантом — и не стал, но любовь к музыке сохранилась, и каждый вечер он шел в заводской Дом культуры, к своей виолончели. Он был лауреатом всяческих конкурсов самодеятельности, о нем писали газеты, и не то в «Огоньке», не то еще в каком-то журнале были опубликованы два снимка: Бабкин в робе, со щитком, а рядом — он же, в черном костюме и с галстуком-бабочкой водит смычком по струнам.