— Почему ты решил? А, это… Я всегда так сюда хожу. Поиграть тебе?
Савдунин кивнул и сел удобней; стул скрипнул под ним, и Бабкин чуть заметно улыбнулся. Но тут же рука легла на гриф виолончели, смычок тронул струны — началось нечто, чего Савдунин не только не умел, но не понимал и не догадывался, как это можно выстраивать такой стройный ряд звуков.
Он подумал, как это странно: каждый день слышать музыку по радио и даже не прислушиваться к ней. Здесь же он слушал ее словно впервые. Конечно, все это легко объяснить: он видит, как играет музыкант, и не кто-нибудь, а Бабкин, тот самый Вася Бабкин, с которым он завтра встретится в цехе и будет работать рядом… И еще потому, что Бабкин играет для него одного.
Вдруг дверь распахнулась, и музыка кончилась. Панчихин и Лосев, оба в пальто нараспашку, веселые, под хмельком, ввалились в комнату.
— Точно, — сказал Панчихин. — Мы тебя по музыке засекли. А, и дядя Леша здесь!
Из карманов пальто Лосев достал и поставил на рояль две бутылки портвейна. Панчихин потер руки.
— Стаканчики найдутся?
— Уходите, — тихо сказал Бабкин.
— Что?!
— Уходите, я сказал.
— Во дает! — прыснул Лосев. — Что ж нам, массандровский портвейн в сортире хлебать?
Бабкин начал медленно подниматься, и Панчихин, сообразив, что сделали они что-то не то, схватил бутылки и ткнул ими в Лосева.
— Давай, давай, раз хозяин говорит. Тут же храм искусств, понимать надо. И дядя Леша вот — никак не одобряет. А, может, с нами по стаканчику, дядя Леша, по-рабочему?
— Пропьете вы рабочее-то, — буркнул Савдунин, отворачиваясь.
— Это в смысле совести и чести? — спросил Лосев. — Эх, бригадир, ничего ты не знаешь. Вон меня Шилов из бригады пообещал выгнать, а я о нем позаботился. — Савдунин молчал. — Ребят нашел, которые оградки делают. У него ж отец помер, оградка нужна… Ты ему скажи — недорого возьмут. Надо же понять человека…
— Ладно, идем, — поморщился Панчихин. Они вышли.
— Ты не сердись на Панчихина, — сказал Бабкин. — У него душа такая — как пальто без пуговиц.
Савдунин тяжело поднялся, аккуратно отодвинул стул, на котором только что сидел, и только тогда ответил:
— Ты дальше пальто не видишь… Ну, а за музыку — спасибо.
Настроение у него испортилось. Лосев, Лосев… Вино, дружки, кто-то оградки делает, наживается на людском горе. Конечно, ничего не надо говорить Шилову.
Он вошел в зрительный зал и сразу увидел жену. Сел рядом. Она тревожно спросила:
— У тебя что-нибудь случилось?
— Ничего, — буркнул Савдунин. — Так… Люди разные…
7.
Каждый год 8-го марта Сергей Непомнящий ехал на станцию Александровскую. Там, на одной из «линий» была школа-интернат, где он вырос и где жили люди, которых он любил с детства, с тех пор, как помнил себя. Тогда школа-интернат называлась просто детдомом, а они, дети — детдомовцами. Они были похожи друг на друга только ранним и еще непонятным, ими неосознанным несчастьем да одеждой.
Теперь же, годы спустя, они, взрослые, собирались здесь 8-го марта, потому что их вырастили женщины. И как весело, как счастливо было тут в праздничные дни!
Пожалуй, больше других Сергей Непомнящий любил Марию Тимофеевну Голубкову. С детства осталось воспоминание: он болен, лежит в кровати и, как ни откроет глаза, — перед ним лицо Марии Тимофеевны. Сколько это продолжалось, он не знал. Только потом ему рассказали, что Мария Тимофеевна не отходила от него три дня…
И может быть, потому, что у нее было несколько десятков вот таких Сережек и Наташек, Лешек и Валентин, семейная жизнь у самой Марии Тимофеевны, как говорится, не задалась. Вся ее доброта была обращена к ним, крохам, по той или иной причине оставшимся без родителей.
Когда они подросли, вопросы о родителях возникли как бы сами собой. Для всех них понятия «отец» и «мать» были отвлеченными, и тем не менее каждый обязательно хотел разобраться — где же его отец и мать? Почему у других ребят есть отец и мать, а у меня нет? Казалось бы, Мария Тимофеевна, да и другие работники детдома должны были привыкнуть к таким вопросам — и все-таки каждый раз отворачивались и тянулись за платками…
— У тебя родителей нет, они умерли.
— Что такое «умерли»?
Уже потом, юношей, Сергей прочитал «Анну Каренину» и был потрясен тем, как Толстой смог написать про него:
«В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не верил совершенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть… Это было для него совершенно невозможно и непонятно».