…Сегодня он снова, как каждый год, ехал в Александровскую. С утра забежал в парикмахерскую, потом на Невский — в «Север», выстоял верстовую очередь и купил самый большой торт — для Марии Тимофеевны, хотя заранее знал, что на этот торт навалятся все они и что Мария Тимофеевна принесет из дома свое клубничное варенье. Она всегда варила уйму клубничного — для них.
Шел дождь — такая погода часто бывает в марте. Почти бегом Сергей добежал до школы — боялся, что размокнет картонная коробка. Вошел в вестибюль и сразу увидел Марию Тимофеевну.
— Я так и знала, что ты приедешь первым, — сказала она. Сергей протянул ей торт и, прежде чем расцеловать Марию Тимофеевну, вытер мокрое лицо. — Ноги-то не промочил? — строго спросила она, принимая торт. — Идем, я тебе сухие носки дам и тапки.
Он был рад, что приехал самым первым и можно посидеть с Марией Тимофеевной в крохотной комнатушке под лестницей, где на полках аккуратными стопами лежали простыни, пододеяльники, наволочки, рубашонки… Уже давно Мария Тимофеевна работала кастеляншей: на возню с ребятами теперь не хватало сил.
— Похудел, — так же строго сказала она. — В столовках обедаешь?
— У нас хорошая столовая.
— Где это — «у нас»?
— Завод есть такой — «Коммунист». Уже три месяца, как там работаю.
— Костюмчик-то позапрошлогодний, — заметила она, и Сергей только удивился тому, что она запомнила это. Действительно, этот костюм он купил два года назад, но надевал редко и ничего с костюмом не случилось. — Сколько получаешь?
Он ответил, и Мария Тимофеевна одобрительно кивнула. Сергей улыбнулся; он уже знал следующий вопрос.
— Водку-вино пьешь?
— Нет. Честное слово, нет.
И только теперь, когда схлынула первая радость встречи, он почувствовал или скорее угадал что-то необычное в поведении Марии Тимофеевны. Какое-то тщательно скрываемое волнение все-таки прорывалось наружу. Разговаривая, она отворачивалась, поправляла белье на полках, хотя зачем было его поправлять? Или вдруг начинала двигать ящики стола, словно потеряла что-то и напрасно старалась найти. Ей надо было чем-то занять себя, чтобы легче скрыть это волнение.
— Не женился еще? А у Наташи Голубкиной уже дочка. Помнишь Наташу-то? И у Коли Ершихина тоже дочка. Девушка-то у тебя есть?
— И девушки нет, тетя Маша.
— Погоди, погоди, где же это у меня лежало? — Она все двигала ящики, все шарила в них. — Как же это ты все один да один? Вот, — она нашла наконец, что искала, и протянула листок бумаги. — Телеграмма от Кати Брыкиной — замуж выходит, приглашает… А ты чего ж? Парень видный, непьющий…
Он промолчал. Ему был неприятен этот разговор. Стоит ли рассказывать даже ей, тете Маше, о первой любви, после которой осталось только чувство гадливости? И с Петрозавода он ушел вовсе не потому, что там не было жилья, а из-за нее, той женщины. «Нет, не буду рассказывать», — подумал Сергей.
Теперь суетливость Марии Тимофеевны уже не обманывала его. И вовсе не случайно она стояла в вестибюле: ожидала именно его или увидела в окошко…
— Ну, — сказал он, — а врать-то мы с вами оба не обучены.
Мария Тимофеевна поглядела ему в глаза, и опять он почувствовал, что женщина словно бы просит ни о чем не расспрашивать.
— Ты это к чему, Сережа?
— Не надо, Мария Тимофеевна, — поморщился он. — Я же не маленький.
Она сразу успокоилась. Отодвинула торт и положила на стол руки. Беззвучно шевельнулись бледные губы. Она еще не могла говорить, она еще словно бы пробовала, сможет ли заговорить.
— Ну, если так… Отец твой объявился, Сереженька. — И, совсем успокоившись, выдвинула ящик, вынула еще один листок бумаги. — Вот, если захочешь, адрес…
Он прочитал: Ольгино… Значит, все годы отец был здесь, рядом! Им овладела странная, незнакомая слабость. Потом он шумно вздохнул, встал и, нагнувшись к Марии Тимофеевне, чмокнул ее в седые, приглаженные волосы.
— Теперь это уже не страшно, — сказал он. — Зачем же вы себя… так?..
О том, что объявился его отец, Сергей Непомнящий не рассказал никому. Это было только его личное дело. Целую неделю после поездки в Александровскую он жил со странным и сложным ощущением удивления, что у него есть отец, простого любопытства — какой он? — и тоскливой обиды: где же он был раньше? К этому сложному чувству примешивались еще раздумья: ехать к нему или не ехать? Где-то в самых дальних уголках памяти хранился образ очень большого, даже огромного человека. Вот он входит в какую-то комнату и ставит на стол зеленого медведя. Все. На этом воспоминания кончались. Огромный человек и зеленый медведь на столе… Быть может, игрушка запомнилась своим необыкновенным цветом.