— Поэтому и приехали в интернат? — усмехнулся Сергей.
Отец ответил не сразу. Он снова налил в кружку вина, густого, темного, впрямь похожего на чернила, и снова жадно выпил. Поставил кружку на стол и, не поднимая глаз, сказал так тихо, что Сергей еле расслышал:
— Ну, а ежели и поэтому?
Он медленно отвернулся к стене; теперь Сергей видел его шею, тоже в крупных морщинах, поросшую седыми давно не стриженными волосами, и узкие плечи под стареньким свитером. Вдруг плечи начали вздрагивать, и до Сергея не сразу дошло, что отец плачет. «Ничего, — зло подумалось ему. — Это не он, это вино плачет». В нем не было ни жалости, ни даже сочувствия к отцу. Он хотел сказать, что сколько раз — и куда горше! — потихоньку плакал сам, мечтал, чтоб у него оказались отец или мать, если уж нельзя сразу обоих, но сдержался.
— Ладно, будет, — должно быть, самому себе сказал отец. Он обернулся и, сняв очки, начал вытирать глаза тыльной стороной руки. — Твоя правда, конечно. Только, как говорится, не суди да не судим будешь.
— Вот как! — усмехнулся Сергей.
— Значит, судишь? — снова очень тихо спросил отец и вдруг словно бы взорвался: — А что ты обо мне знаешь? Вот что ты обо мне знаешь?
Он был заметно пьян. Его движения стали резкими и неловкими. Он не сразу открыл ящик старомодного пузатого комода, уставленного какими-то фарфоровыми статуэтками и слониками. Из глубины ящика он вынул коробку, перевязанную цветной ленточкой. Узелок не поддавался — тогда он рванул ленточку, и на стол, позвякивая, вывалились ордена и медали.
— Вот — «Красная Звезда», «Слава» III степени — видал? Ее за понюх табаку не давали, врешь! Надо было первым против смерти подняться, чтоб «Славу» получить. Медали — вон, пять штук. «За отвагу» — это за что же? За то, что котлы чистил, думаешь? Не-ет, брат ты мой…
Снова он кинулся к комоду. Теперь на столе лежала пачка каких-то бумаг и пожелтевших от времени газет. Отец разворачивал их все теми же резкими, неверными движениями и кидал на другой конец стола, ближе к Сергею.
— Читай, «Герои путины» — это про меня. Вот эта, фронтовая еще — «Как ефрейтор Непомнящий языка добыл». Вот, гляди, — портрет мой. Двадцать тонн селедки за один замет брали. Ты океан видал когда-нибудь? А я десять раз чуть не утоп в нем. Ну? Что же ты обо мне знаешь? Разве я своего не сделал, чтоб ты под немцем не был и сытый ходил?
Сергей подумал, что в этих словах была какая-то, пусть очень далекая, но все-таки правда. Даже не правда, а оправдание. Отец оправдывался! Он стоял над своими рассыпанными по столу орденами, медалями, старыми газетами и грамотами, словно выставив перед собой свидетелей защиты. Сергей молчал. Его поразила эта вспышка и то, что он увидел. Все-таки это были свидетели! Он мог лишь догадываться, что за ними — за всем тем, что лежало на столе, была впрямь нелегкая жизнь.
— Это я уже потом сковырнулся, — уже тише, успокаиваясь, сказал отец. — Водка, будь она проклята… — Он быстро поглядел на Сергея. — А ты кто?
Сергей ждал этого вопроса. Только не думал, что отец как бы пригласит его помериться судьбами.
— Рабочий, — сказал он.
— Рабочий рабочему рознь. И на кладбищах тоже рабочие. «Рабочие кладбища» — так и называются.
— Я — который рознь, — ответил Сергей.
Ему не хотелось вдаваться в подробности.
— Ну, значит, познакомились, — улыбнулся отец. Улыбка у него была странная: чуть растягивался узкий рот, становясь от этого еще у́же и словно бы отделяя все лицо от подбородка. — Не женатый еще?
— Нет.
— Квартиру имеешь?
— Нет, — сказал Сергей. Тогда отец усмехнулся уже недобро. — Вот как! Настоящий рабочий, так сказать, а живешь в общежитии? — Он даже головой замотал: как же так? — Не заработал еще, выходит, на квартиру-то? Так забирай вещички — и сюда, места хватит. Раньше дачникам две комнаты сдавал, а сейчас Ольгино уже не дачное место.
— Спасибо, — сказал Сергей. — Мне и в общежитии хорошо. Я пошел.
— Куда же ты? — засуетился отец. — Сколько лет не виделись…
Сергею захотелось скорее выйти на свежий мартовский воздух, вдохнуть его полной грудью, словно вынырнув из водяной глубины.
— Я еще приеду как-нибудь, — пообещал он. И, видимо, было в его голосе что-то такое, что отец не стал ни спорить, ни просить. Старый, он стоял у старого комода над старыми газетами, орденами и медалями. Впервые за полчаса, что был здесь, Сергей почти физически ощутил эту старость во всем, и не жалость, какое-то подобие жалости все-таки шевельнулось в нем.
— Я приеду, — повторил он. — Вот, рубашку вам купил, да великовата вроде бы. Поменяю и привезу.