— Хорошо, — сказал отец. — Можешь и без рубашки…
Он не пошел провожать Сергея — все стоял там, у комода, с тоской наблюдая, как Сергей надевает шарф, куртку, шапку…
Весь день он бродил по городу — просто так, никого не замечая и никуда не заходя. Перешел Литейный мост, свернул на набережную, оказался возле Таврического сада, потом у Смольного. Дальше, дальше, вдоль Невы, по мокрым тротуарам, ближе к дому…
По Неве медленно шли серые, грязные льдины. Они сходились и расходились, выпячивая острые углы, кружились на одном месте и снова продолжали свой путь по течению. Какие-то черные доски и рваные корзины лежали на них, разломанные ящики, продырявленные бочки… Весь этот хлам Нева уносила в залив, чтобы утопить его там, скрыть от людских глаз и очиститься самой. Вороны перелетали с одной льдины на другую, выискивая себе корм. Пройдет еще немного времени — исчезнут и эти вороны, их сменят белые чайки. Нева! Нева была сейчас как бы сродни ему и созвучна его душе. Нева, уносящая на грязных, закопченных льдинах этот хлам, отбросы, отвратительно каркающих и скачущих ворон, — он не раз и не два видел ее такой, предвесенней, перед чистым ладожским льдом и прилетом чаек, но никогда она не поражала его так, как сейчас.
В общежитие он пришел только вечером. Ноги были мокрыми, пришлось надеть сухие носки. Ребята, его соседи, ушли. Никого не было и в красном уголке, где стоял телевизор. Общежитие казалось совсем пустым.
Он лег, не зажигая свет, закинув руки за голову. Перед ним словно бы прокручивался только что увиденный фильм.
Он заново повторял весь разговор с отцом и подумал, что не заметил даже, как отец живет. Какие-то фигурки на комоде, слоники — это осталось в памяти. И ничего больше.
«Изменилось ли что-нибудь в моей жизни?» — вдруг спросил он себя, и уже не он, а кто-то другой в нем тоже спросил: «А ты хотел бы, чтобы изменилось?» Он ответил этому другому: «Да, хотел. Но ведь я хотел не такого».
Спазма сдавила горло. Он был один, и было темно, и никто не увидит… Но он все-таки боролся, чтоб не заплакать; даже начал потешаться над собой: здоровый мужик, сам себе хозяин, а распускаешь сопли, как последний слабак. Пришлось встать, в темноте нащупать графин и хлебнуть прямо из горлышка.
Тогда зажегся свет. В дверях стоял Лосев. Должно быть, он не ожидал, что здесь кто-то есть.
— Похмеляешься? — весело спросил он. — Я на похмелку пивка принес. Хочешь? Жигули вы мои Жигули…
— Давай, — согласился Непомнящий.
Из карманов пальто Лосев достал несколько бутылок. Сам он был не то, чтобы пьян, а так, вполпьяна. Что-то случилось, если вернулся рано и в таком сносном виде.
— Обещал бригадиру по-божески, — объяснил Лосев. — Трудно бороть самого себя. К девчонке одной раскатился, думал — в кино с ней, то да се, а место оказалось занято. Жаль, хорошая девчонка была.
— Сволочь ты, — тихо сказал Сергей. Лосев изумленно поглядел на него; видимо, ему показалось, что ослышался. — Сволочь, я говорю, — повторил Сергей. — У тебя ж мальчишка, сын.
— Ну, даешь, — сказал Лосев. — Пропагандист и агитатор. А за «сволочь» я тебе кислород-то перекрою.
Он протянул руку к лицу Непомнящего — и тут же полетел на пол, сбитый коротким ударом в челюсть. Спокойно, будто ничего не произошло, Непомнящий вернулся к своей кровати и лег. Казалось, он не слышал, как Лосев поднимался с пола, бормоча: «Ну, ладно… Ну, хорошо… Мы еще посмотрим…»
Потом Лосев собрал свои бутылки и ушел — жаловаться или искать защитников, или просто кого-нибудь, с кем можно было распить «Жигулевское»…
9.
«Здравствуй, Саша!
Давно не писал тебе, потому что очень много дел. И от ребят тоже нет писем. Последнее было от Эрки Кыргемаа. Ему легче всех: в море еще не ходит, сидит на берегу, ждет весну. У нас уже весна пришла. Снега в городе нет. Вот и представь мое положение: я в комитете комсомола отвечаю за спортподготовку, а откуда взять снег для лыжников? Но вообще вроде ничего, справляюсь.
Работаю я уже давно в другой бригаде. Пришлось перейти в новый цех. Туда переводили моего старого бригадира, и я пошел с ним. Конечно, жалко было оставлять ребят, да есть такое слово «надо».
Народ в бригаде подобрался сложный. У нас на прожекторной вроде все было ясно и просто, а тут все не ясно и совсем не просто. Один парень что-то натворил, дали ему срок три года, так он теперь на белый свет как мышка из норы смотрит. Я к нему и так, и этак, поручение какое-нибудь дам — отказывается, чуть не плачет. Он, конечно, не комсомолец, так что ему «надо» не скажешь. А сам, по своей воле, ни в какую!