Савдунин шел на это собрание нехотя. Он не понимал, почему должно быть профсоюзное собрание (где-то кто-то так решил!), а не товарищеский суд, хотя бы. Это в лучшем случае. Дело, что ни говори, отдавало уголовщиной. Он думал: случись такое с кем-нибудь из его или какой-нибудь другой бригады, особых церемоний не было бы, и уже в самом этом предположении заключалась какая-то обидная для него, Савдунина, несправедливость.
В красном уголке было шумно и тесно. Он не сразу услышал, как его позвали: «Дядя Леша, сюда!». Вся бригада была вместе, и ребята махали ему руками: «Сюда, дядя Леша», — и показывали на свободный стул. Значит, заняли место. Он неспешно подошел и сел, и вдруг обрадованно подумал: «Молодцы, что вместе, и стул для меня захватили — тоже молодцы». И только после этого увидел Панчихина.
Тот сидел у окна, отдельно от всех, мрачный, какой-то слинявший, даже неожиданно постаревший — во всяком случае, именно таким он показался Савдунину. И снова, как вчера, Савдунину на минуту стало жалко его.
— Ну, сунут выговорешник, тринадцатую зарплату снимут, — донеслось до него сзади. — Всего и дела то.
— А тебе что, хочется, чтоб он под суд пошел?
— Ничего, отобьют! У него дружков-ходоков много.
— Классный же работяга, понимать надо.
— Вот я и понимаю.
Председатель цехкома — сборщик с пятого участка Кууль уже стучал по графину карандашом; позади него за маленьким столиком устроилась Шурочка, но тишина наступала медленно, нехотя. Обычный ритуал: на учете столько-то, присутствует столько-то, какие предложения? Открыть собрание. Президиум… Шесть человек. Персонально. Голосуем списком? Прошу занять места… Савдунин поднялся и пошел в президиум. Ему хотелось посидеть со своими; зря, стало быть, ребята старались и занимали место…
Кууль говорил, ни на кого не глядя. Казалось, он с трудом выдавливает из себя слова. «Рабочий нашего цеха сварщик Панчихин… в корыстных целях… трижды… продавал по спекулятивным ценам… позорил высокое звание советского рабочего… Кто хочет высказаться?»
— Я хочу сказать, — поднялся Бабкин и, пробираясь меж стульев, пошел к трибуне.
— Отмазывать будет, — тихо сказал кто-то, но все услышали и зашикали.
— Буду, — согласился Бабкин. — И вовсе не потому, что Панчихин мне товарищ. Он нам всем товарищ. Его сначала понять надо. Вы не знаете, а я знаю, какая у него жизнь. Есть такие женщины, которым сколько ни дай — все мало. Вот у него жена именно такая.
— Жена виновата! — хмыкнули в задних рядах.
— Ты, наверное, поэтому и ходишь в холостых, — поддержали шутника. — Нагляделся!
Кууль заколотил о графин, но дело было сделано, все похохатывали — ну и адвокат! Все свалил на жену, а она, бедная, сидит дома и валерианку хлещет, поди, переживая за муженька.
— Дайте сказать человеку.
— Пусть дело говорит!
— Я дело говорю, — сердито бросил Бабкин. — Вы его всегда веселым видите, а у него, черт знает, какая домашняя жизнь. Не надо сейчас трепаться, не до трепотни… Дело серьезное, и надо искать объективные причины. Я его не оправдываю, но понимаю. Вот пока все.
Потом поднялся Клюев и, шагая к трибуне, невольно поглядел на Савдунина. Как будто догадался, о чем тот думал. Савдунин думал о том, кто будет следующим в этой организованной защите. Словечки и шуточки только добавляли уверенности в том, что против Панчихина сейчас большинство, и ссылки на жадный характер жены — вовсе не самое лучшее, что было придумано в оправдание Панчихина.
Начальника участка уважали, и тишина, наступившая сразу, была не случайной. Конечно, все знали о том, что Панчихин и Клюев — друзья, тем более острым было ожидание того, что скажет именно Клюев.
— Я не собираюсь вдаваться в семейные дела Панчихина, — сказал он, — хотя в том, что говорил Бабкин, доля правды есть. Сейчас мы обсуждаем поступок Панчихина, а не его семейные дела. Да, всем нам больно, и все-таки опять прав Бабкин — наш ведь товарищ.
Он вдруг замолчал, потому что от волнения перехватило горло. И все это поняли, потому что, черт возьми, уж кто-кто, а Панчихин действительно не чужой человек, не с улицы забрел, чего ж его прорабатывать, ежели сам все осознал. Вот сидит — лица нет, в гроб краше кладут.
— Да, осудить поступок Панчихина надо, и я сделаю это первым. Но сделать это надо так, чтобы завтра Панчихин работал рядом с нами во многом другим человеком. Чтобы наше слово не убило, а подняло его. Я думаю, со мной все согласны.
Клюев оглядел сидящих перед ним, как бы вызывая несогласных — все молчали. И вдруг поднялась рука.