— Я понимаю, — усмехнулся Короткевич. Он не избавился от этой манеры — все время усмехаться. — Не сошлись характерами.
— Немного не сошлись, — согласился Володька. Потом кивнул на осветительные приборы. — А ты, я вижу, и сейчас с прожекторами дело имеешь?
— Приходится.
Они снова замолчали — и вдруг Володьке показалось, что им уже не о чем говорить, все сказано.
Первым нарушил молчание Костька. Он ткнул пальцем в сверток и спросил:
— Это у тебя что?
— Бочонок. Подарок Сашке. Он женится.
— Да ну! — удивился Костька. — А с остальными как, связь держишь?
Володьке вдруг показалось, что все эти вопросы задаются просто так, даже не из любопытства, а потому, что надо о чем-то говорить. Он ответил коротко: «Да, переписываемся». И вдруг Костька сказал:
— Не выходит у нас разговор, а?
— Не выходит, — согласился Володька. — Может быть, потому, что по-разному живем?
— Почему же по-разному? — усмехнулся Костька. — Каждый человек делает свое дело. Я не ловчу, не обманываю. Даже наоборот: придет какая-нибудь кулема, а я на снимке из нее такую красотку сделаю — закачаешься!.. Ты что, хотел портрет заказать?
— Нет, спасибо, не надо, — сказал Володька. Разговор все-таки начался, и ему не хотелось кончать его. — Ты меня не так понял. По-разному — это значит по-разному относиться к жизни. Мы ведь и тогда, на прожекторной…
— Да, помню, — перебил его Костька. — У меня хорошая бутылочка есть. Хочешь — для встречи?
— Не хочу, — сказал Володька.
Костька усмехнулся и развел руками. Как говорится, была бы честь… Он открыл маленький, вделанный в стенку шкафчик: там, на полках, стояли бутылки.
Теперь усмехнулся Володька. Весь человек в этом!
— Значит, по-разному, говоришь? А может быть, мне так нравится? — Костька побледнел, губы поджались. Соколов помнил это недоброе выражение лица, появлявшееся всякий раз, когда Короткевич начинал злиться. — Тебе не по душе моя прическа, бар, даже моя работа? А если мне не по душе ваша прямолинейность? Брось! Каждый человек хочет только для себя, своего, личного. Только одни добиваются этого, не стесняясь, а другие давят в себе эти желания, как клопов, и продолжают бить себя в грудки: «Я рабочий класс! Я без коллектива не человек!» Вранье!
Володька встал. Вот теперь, действительно, все сказано. Теперь Костька не побоялся вывернуть себя. Там, на прожекторной, он и сотой доли не сказал бы. Самое большее, на что его хватило — это прятать от ребят свою паршивую колбасу, потому что она тоже была своей, личной.
— Ладно, Костька, — сказал Соколов. — Я пошел. Валяй, живи и дальше со своим комплексом личной колбасы.
«Называется, встретились! — думал он, шагая по Невскому. — У Сашки и Сырцова глаза полезут на лоб, когда я расскажу им об этой встрече, А может, и не полезут. Просто потому, что этого следовало ожидать».
Провожал Володьку Матвей Козлов. Они ехали в такси, и Матвей, покосившись, спросил, почему Володька грустный. Пришлось ответить: встретил одного парня, вместе служили, оказалось — дерьмецо… Это во-первых. Во-вторых, как поется в песне: «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай».
Козлов не понял, пришлось рассказать ему всю историю с Зоей.
— Я б ни за что не поехал, — сказал Козлов.
— Ерунда, — отмахнулся Володька. — Что ж, значит, если она меня не полюбила, я двух друзей сразу терять буду? Нет, брат, так быстро расшвыряешься. И ты бы поехал. Слушай, — спохватился он. — А у тебя…
— Нет, — отвернулся Козлов. — Была одна. До той истории.
— А потом? Где она?
Соколов спрашивал настойчиво, догадываясь при этом, что причиняет Козлову боль, но теперь он имел право на эти вопросы.
— Вот, почитай.
Козлов достал бумажник, из него — листок бумаги. Это было то, последнее письмо от нее, в следственный изолятор. Володька прочитал и вернул письмо.
— Н-да, сказал он. — И ты еще жалеешь?
— Она права, — коротко сказал Козлов.
— Ладно, — махнул рукой Володька. — Валяй, обманывай себя дальше.
Такси подъехало к вокзалу, они вышли. Через несколько минут Козлов шел по перрону рядом с медленно уходящим поездом, а там, за закрытым окном, Володька что-то объяснял ему на пальцах. Что именно, Козлов так и не понял.
Если какую-либо деталь «заворачивали» из БТК, приемщица обводила мелом часть шва и писала — «Переварить». На этот раз «мел» был огромным: в конструкции, проверенной рентгеном, обнаружили трехсотмиллиметровый непровар. Как положено, из БТК к начальнику участка поступила «браковка»; Клюев поморщился и сунул ее в ящик стола. Потом сам пошел искать мастера, отозвал его в сторонку и сказал: