— И это хорошо, — разулыбался красный косарь и с силой шандарахнул меня по спине. — Только мёртвые ничего не чувствуют, и только жнецы испытывают лишь одну эмоцию за раз, а мы в какой-то степени уже мертвы. Так что не заморачивайся, Лёшечка. Время, может, и не лечит, но углы сглаживает точно.
— Верно, — улыбнулся я и посмотрел на жнеца.
— А теперь пойдём-ка на кладбище, дорогой мой! И как только ты развеешься, отправимся в клуб. Послушать тяжёлый рок, который сегодня в программе. Если предаваться меланхолии всё время, так и будешь топтаться на месте всю свою жизнь. А сестрица тебе, кажется, завещала жить полной жизнью. Вот и живи. Как она и ваша подружка. У тебя же впереди так много интересного! Не факт, что хорошего, но и не факт, что только плохого. Не попробуешь — не узнаешь.
Я рассмеялся и хлопнул Грелля по плечу.
— Спасибо, брат, ты всегда знаешь, что сказать.
— И я всегда прав, — хихикнул жнец.
— Ну, с этим я бы поспорил, — хмыкнул я, — но не сейчас. В этой ситуации ты и правда попал в десятку. Короче, в Геену тех, кто говорит, что ты не способен здраво мыслить.
— Ой, не стоило мне про Уилли сейчас напоминать! — всплеснул руками жнец, и мы рассмеялись.
Закат догорал, обещая наступление нового дня — новые беды и заботы, радости и смех. Он обещал нам будущее. Ведь «король умер! Да здравствует король!»
И это правильно.
Я сидел на тёплой, прогретой июльским солнцем земле и смотрел на небо. Здесь оно всегда казалось мне на удивление синим, даже в дни, когда серые тучи превращали его в грязное покрывало. Ветер шевелил сочные листья, тянувшиеся к солнцу, улыбавшемуся им с небес, и мелкие, редкие капли падали мне на щёки. Небо — дыхание вечности, и его слёзы — это наша боль, пришедшая из глубин времён…
Я улыбнулся серым облакам и перевёл взгляд на серый камень. Передо мной стояли рядом две плиты. На одной, чёрной, гладкой, был выгравирован портрет Дины. На второй, серой, шершавой, с кусочками каменной крошки, царапавшими любого, кто пытался протереть плиту, висела фотография, выгравированная на металле, и с неё на меня смотрела Инна. Сестра улыбалась, как и моя подруга, а даты на могильных плитах говорили о том, что с нашей последней встречи прошло семь лет. Забавно. В моей жизни многое изменилось, как и я сам, а вот они, наверное, всё такие же, и всё так же живут ради своих паранормальных существ…
— В одиночестве пить нехорошо, — раздался за моей спиной знакомый насмешливый голос, и я, не оборачиваясь, махнул жнецу рукой.
Грелль, подобрав полы алого плаща, уселся справа от меня и тоже посмотрел на памятники и стоявшую перед ними невскрытую бутылку шампанского.
— Лёшечка, ты каждый год приходишь сюда в день рождения сестры. И всегда мы пропускаем по одному фужеру шампанского. Может, хоть ритуал сменим?
— Что, предлагаешь шампанское на текилу заменить? — усмехнулся я.
— Ну почему же? — протянул жнец. — Может, хоть жену свою сюда приведёшь — втроём помянем наших «умерших».
— Нет, — покачал головой я. — Знаешь, Грелль, жена моя — прекрасный человек, даже ты с ней иногда можешь спокойно общаться, а это показатель, — жнец хихикнул, а я продолжил: — Но этот день — только наш. Мой, Инны, Дины, твой, Гробовщика и Себастьяна. И это не поминки. В этот день всё началось: Инну спас демон-младенец, подарив ей жизнь, через двадцать один год он принёс в наши жизни вас, и это дало нам, смертным, необходимый толчок — пинок, заставивший нас троих отрыть глаза и посмотреть на мир не через розовые очки или чёрные шоры, а прямо и открыто. Потом, осенью, но тоже шестого числа, они ушли, а мы остались. У них вечность впереди, а я умру. Только знаешь, Грелль, я ни о чём не жалею. Вообще ни о чём. Ты был прав: время сглаживает углы. Инна была права: надо просто жить и идти к своему счастью. Дина была права: надо верить в лучшее и никогда не сдаваться. А я ошибался, думая, что мир монохромный и есть либо чёрное, либо белое, либо серые оттенки сомнений. Зато теперь я, наконец, понимаю, что в мире много ярких пятен и не только красных — боли и любви. В нём есть место для всех цветов радуги, и это в жизни самое ценное. В ней есть всё, просто нельзя застревать на одной полосе, в одном цвете, на одной ноте. Надо двигаться вперёд и искать то, что станет самым главным в твоей жизни.
— А ты нашёл? — коварно улыбнувшись, спросил Сатклифф.
— А то! — усмехнулся я. — Моя семья — жена с дочерью, и дружба с полоумным посланцем смерти, который на прошлой неделе подарил моей новорожденной дочке чепчик с черепушкой!
— Ой, Лёшечка, я просто таю! Ты до сих пор помнишь тот мой скромный дар! — умилился жнец, прижав руки к сердцу.
Поначалу моя жена не понимала, что «не так» с моим лучшим другом, и почему он ко мне «пристаёт», но потом (прямо скажем — аж через полгода) до неё дошло, что я не гей, а у Грелля просто вошло в привычку вести себя со мной, как с объектом обольщения. Мы, помнится, даже несколько раз шокировали общественность «странным» поведением — обнимались на дне рождения одного придурка, которому решили испортить жизнь, и вещали что-то о том, «как нам было весело прошлой ночью с именинником»; и даже заявились как-то в гей-клуб, устроив тамошней публике разрыв шаблона и обсуждая женские прелести. Короче, такими вот шуточками мы себе настроение поднимали, а точнее, жнец прикалывался, а я, давно привыкший к такому стилю общения, не меньше него самого смеялся над его подколами. И это было нормой, несмотря на то, что остальному миру мы казались аномальными.
Но я давно понял, что надо просто быть собой, а не подстраиваться под окружающий мир, сливаясь с серой массой. Лучше быть кроваво-красным сполохом и сгореть за мгновение, чем провести вечность в тени толпы, сливаясь с ней и превращая свою жизнь в болото. Лучше гореть, чем угасать, пусть даже в этой вспышке будет много боли. Ведь если есть кто-то, кто подставит плечо в трудную минуту, даже смертельная рана может зажить.
— Ладно, Грелль, вздрогнем, — я взял бутылку, откупорил и разлил шампанское по шести пластиковым стаканчикам. — В этот день всё началось. Выпьем за него!
— С днём рождения, — кивнул Сатклифф. И я улыбнулся.
Это был день рождения Инны. День, когда родилось их с Диной счастье. День, когда я начал взрослеть. И это на самом деле был наш общий день рождения — нас шестерых и тех чувств, которые нас связывали. Настоящих.
— С днём рождения! — отсалютовал я памятникам, и девчата, задорно улыбавшиеся на фотографиях, словно улыбнулись ещё шире.
Мы осушили наши стаканы, вылили шампанское из оставшихся на могилы и, убрав бутылку в пакет, поднялись. Небо прояснилось, дождь закончился, и серые росчерки туч медленно, но верно покидали пронзительно синее полотно. Мы с Красной Смертью улыбнулись друзьям и друг другу, пожали руки и неторопливо побрели к выходу с кладбища.
— Как твой новый парень, Грелль?
— Да отлично, но я нашёл другого. Он такая милашка!
— Какой же ты… бабник? Блин, как сказать «бабник» в отношении тебя?
— О, я просто очень любвеобилен! Вот, Лёшечка, ещё одна привилегия дружбы со мной: парней у меня много, а лучший друг — один!
— Позавидовать себе, что ли?
— Ой, не стоит! Зависть — плохое чувство! Лучше просто гордись!
— Ага, «гордюсь». И гордостью могу я сдвинуть горы!
— Вот видишь, как замечательно? Сколько пользы от меня!
— Ага, и от меня: пойду вечером звонить твоему экс-парню, улаживать конфликт, чтоб он тебя на куски потом не порезал — жнецы порой излишне эмоциональны.
— Ах, как хорошо, что у меня есть ты, Лёшечка! Спасаешь от разборок!
— Зачем же ещё нужны адвокаты? Цени!
Смех заполнил тишину кладбища. Ветер шептал листве свои секреты, она отвечала ему обещанием сохранить тайну. Солнце улыбалось ухоженным могилам и зарослям крапивы на старых захоронениях. Где-то вдалеке пели птицы.
А радуга окрашивала небо в миллионы оттенков семи главных цветов. И время, окутав мир мягким покрывалом, вело его из одного цвета в другой. Куда — неизвестно. Возможно, к боли, а возможно, к счастью. Но куда бы ты ни пришёл, всё закончится одинаково. Финалом.
И главное, чтобы ты в последний момент улыбнулся. От всего сердца.