И крикнул вдруг через всю залу (хотя можно было просто громко сказать):
— Фролов! Уведи!
В этом истеричном вскрике проступил мгновенный испуг, с каким Муравьев внезапно ощутил возможные последствия своего решения. Сквознячок риска… Но, поймав себя на пугливом движении души, Муравьев поспешно зацепился взглядом за плотный лист голубоватой бумаги, на котором он записал десять минут назад перехваченный с дьявольской виртуозностью приказ большевиков. Ровный готический почерк, каким он спокойно записал торопливые слова итальяшки Бузонни, снова внушил штабс-капитану уверенность в себе, веру в несокрушимость личной логики и силу своего гения.
«Глупцы умирают первыми», — подумал Алексей Петрович, обретая прежний насмешливый тон мыслей и пряча куда-то на самое дно сердца зябкую тревогу.
Подняв телефонную трубку, он чуть снисходительно, доложил генералу Арчилову о том, что в самые ближайшие часы, а возможно ближе к вечеру, противник попытается прорвать фронт, рассчитывая к утру достигнуть Энска.
На сей раз генерал выслушал его молча.
На что, спрашивается, надеялся Петр Иванович Колегов, когда горбатая коляска остановилась в ночной темноте на углу Монастырской и Киевского спуска? На что можно надеяться, зная, что дом надежно окружен, что в правый карман офицерского френча Муравьев демонстративно положил браунинг, что на губах штабс-капитана пляшет уверенная злая усмешечка, а в руки Колегова прочно впились наручники? Ответ на этот вопрос знал только он сам, он гнал его в самые глухие закоулки души, чтобы ненароком не выдать свою тайну невольным движением губ или прищуром в глазах, или поворотом головы.
Фролов поковырял ключом в наручниках, Колегов потер затекшие кисти и спрыгнул вслед за Муравьевым.
— Пошел, — прошептал штабс-капитан, и коляска укатила в темноту.
Колегов стоял на дороге под звездами и, после двух дней заточения в комнате без окон, особенно остро чувствовал спасительную необъятность лунной теплой ночи. Он смотрел на юркие рыбьи блики в близкой реке, смотрел на острые языки фиолетового огня пирамидальных тополей над спящей землей, на седую зелень садов в лунном свете.
— Еще раз учтите, товарищ предревкома, — любезно сверкнул браунингом Муравьев, — без глупостей. Дом надежно окружен… — Зыков!
— Да, ваше благородие, — глухо прохрипел из ночи первый голос.
— Боровицкий…
— Здесь, — шепнул из палисадника второй голос.
— Вот видите, — дернулся Муравьев, — вас я пристрелю с огромным удовольствием.
Штабс-капитан потаенно нервничал.
Правда, еще днем он лично съездил сюда, на Монастырскую, тщательно осмотрел местность. Дом стоял крайним на пологом спуске к реке. Картофельное поле и огород на задах хорошо просматривались из отдельно стоящего строения — баньки, как выяснилось, в данный момент бесхозной. Сарай и запущенный сад, примыкавший вплотную к невысокой монастырской стене (в монастырских кельях сейчас размещался военный госпиталь), позволяли окружить объект вечером незаметно и со всех четырех сторон. Муравьев начертил план местности. Большим квадратом обозначил монастырь, маленьким — дом подпольщиков. Над квадратом монастыря обозначил условный флажок с медицинским крестом (госпиталь). Аккуратными крестиками наметил расположение рядовых в засаде. Соединил черные крестики твердой карандашной линией, и на схеме получилась этакая идеально правильная петля, почти затянутая вокруг дома. Петля с хвостиком от баньки (здесь был установлен пулемет «Гочкис») была похожа на цифру 6, и Муравьев сравнил ее в уме с химической ретортой. Это успокаивало. Дом, ставший просто квадратиком; река, превратившаяся в волнистую линию; люди в виде отдельно торчащих крестиков — словом, план внушал Муравьеву уверенность в безусловный успех операции, где исключались разные безобразные случайности. И все же настроение у штабс-капитана было препаршивое. Еще днем он несколько раз ловил себя на мысли, что раскаивается в скоропалительном решении лично явиться на заседание штаба. Волна восторга от удачной охоты гарпии прошла. Но чем яснее Алексей Петрович понимал, что риск слишком очевиден, тем злее гнал от себя приступ желания переиграть назад. Дать повод проклятому большевику поймать штабс-капитана контрразведки на трусости!.. Сама тень этой мысли была невыносима Алексею Петровичу. Сегодня, благословленный судьбой, он как никогда верил в свой фатум, в перст судьбы, указующей на чело счастливца.
И все же он нервничал.