В первую ночь после смерти мужа ночевала одна. Позапирала окна и двери на засовы, поплакала в подушку о судьбе своей бесталанной и уснула. И вдруг, около полуночи, «прокинулась сама по себе» — проснулась без видимой причины. Занавеска была незадернутой, луна в окошке светит… а за окном стоит он…
— Кто?
— Да Зиновий покойный!.. Когда пьяный, бывало, поздненько заявится — у окошка встанет, ладошками заслонится, в горницу глядит и стукает в стекло тихесенько, чтобы дверь ему отчинила. И тут так же — стоит, ладошками заслонился, в горницу глядит… Всю меня холодом проняло, затрясло, як лихоманкой! Крикнуть хочу — не можу, перекреститься хочу — не можу… Очи от страха заплющила, а так еще страшней. Открыла очи — нема никого в окне. Только месяц светит… Машина на улице гудит. На стройке, слышно, люди размовляют, кран подъемный звякает — все вижу, слышу. Не сплю, значит. Не во снах привиделось. Так злякалась, что до свету очей не сомкнула! На окно подивиться боюсь, да нет-нет и гляну. Но больше Зиновий не казался. Утром на работу иду, а голова болит, сама я невыспанная. Сказать кому, что ночью бачила, не можно, засмеют люди добрые. Скажут — баба суеверная. При дневном-то свете и сама разумею, что во снах-то привиделось, а все одно жутко. На другу ночь ще крепше заперлась. Лежу, не сплю. Уж и полночь миновала — ничего. За день уморилась, да прошлую ночь без сна — так и дрема клонит. Уснула. И снова прокинулась. Месяц светит, за окном никого нема. А на горище ходит!.. На чердаке! Тихенько так ходит!..
Дарья и сейчас вздрагивала, рассказывая. Хилькевич сказал:
— Строительство идет рядом с вашим домом, ночная смена работает, может, вам и показалось…
— На горище воно ходило, кажу я вам! Походило трошки и стихло. До свету тряслась опять с переляку. В тот день после работы к брату в совхоз поехала: братику любый, поночуй у меня! Он посмеялся, целу антирелигиозну лекцию прочитал. Да все ж брат сестру в страхе не кинет — ездит ночевать и жинку с собой берет, чтоб самому не страшно было. Жинка у него боевая. Да-а, вот таки дела. Неприкаянная душа у Зиновия была, такой и осталась.
— Напрасно сразу не рассказали, Дарья Ивановна.
— Чтоб меня на смех подняли? Люди грамотны стали, ничему не верят. А он приходил, Зиновий-то, ночью… Вот как вас бачила…
Ушинский слушал Хилькевича, дымил «Беломором».
— Очень интересно. А где же мистика?
— Спроси у Дарьи Ивановны, — невесело улыбнулся Хилькевич. — Потому и прибежал к тебе со страхами вдовы Зиновия Машихина.
— Спасибо, Павел Игнатьевич. Жаль, Загаева нет. Но и тянуть с этим не годится. Если Дарьины видения не галлюцинация, будет нам к празднику подарок! Пригласи, будь другом, Машихину сюда.
Хилькевич скоро вернулся вместе с Дарьей.
— Здравствуйте, Дарья Ивановна, — поднялся навстречу Ушинский. — С домовой книгой все в порядке?
— Выписала Зиновия, — вздохнула женщина. — Жалко. Непутевый, а все муж был…
— Вам как-нибудь рассеяться надо, Дарья Ивановна, от горьких мыслей отвлечься. Праздник-то отмечать собираетесь?
— Який мне праздник, товарищ следователь, не до того. Скоро месяц, як нема Зини… А там и сороковой день, помянуть треба по обычаю.
— Дарья Ивановна, праздник есть праздник, а вам отдохнуть надо, устали ведь с похоронными хлопотами, верно? — И многозначительно добавил: — Поехали бы вы к брату в совхоз, а? Этим нам очень поможете.
— Вам? Яка уж моя допомога? Не знаю… А и дома-то все мне боязно чегось… Мабудь, и вправду поехать?
— Конечно, Дарья Ивановна! Вот приедет к вам в пятницу брат — соберитесь, да и в совхоз. И, пожалуйста, пошумнее, с хлопотами, чтоб все видели: вы уезжаете к брату на четыре дня. Всем знакомым рассказывайте: еду, мол. Разумеется, о том, что это мы вам посоветовали, — ни слова. За домом присмотрим.
— Да оно, чего ж и не поехать…
— Желаем вам хорошо праздники провести!
Вдова ушла. Ушинский сказал:
— Не отправить ли нам и Гроховенко в Харьков на праздники?
— При чем тут Гроховенко?
— Многие в городе считают, что он повинен в убийстве. Сделаем вид, что и мы его подозреваем, арестовали и услали в областную тюрьму. Пусть поживет три дня в Харькове, в гостинице. Или не согласится на это?
— Как бы нам не пересолить, как бы не переиграть. Преступник, судя по всему, матерый и неглупый.
— Это какой преступник? — хитро прищурился Ушинский.
— Твой «третий лишний», который ходит в Сторожце невидимкой… А Гроховенко согласится. Он ведь бросил пить. Говорит, когда в честной компании за твоим столом собутыльника убивают, то, видно, с пьянкой кончать надо. Жена радехонька — остепенился мужик.
— И то добро. Только цена дорогая… Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?
— Устроить засаду у Машихиной? Попробуем. Если этот «третий» не миф и не призрак, то, может быть…
6
28 апреля, в пятницу вечером, Хилькевич собрался на рыбалку.
— И чего тебя несет на ночь глядя, — ворчала жена.
— К утреннему клеву в самый раз.
— На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.
— Отдых должен быть активным. Где сапоги?
Он уже вышел за ворота, когда жена окликнула:
— Эй, рыбак! Удочки-то не берешь?
Вот черт: удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и взял удочки…
Лет пять назад ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожец, чтоб затаиться, время переждать. Воры пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять их врасплох не удалось… И пришлось Хилькевичу отлежать неделю в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на задержание или обыск, — пусть спит спокойно.
Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-оперативника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихиной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:
— Трифоныч, ты здесь?
— Заходи, — глухо ответил Ушинский.
В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожу.
— Ночка для воров подходящая, — ишь, тишина какая… На стройке, должно быть, не работают сегодня, празднуют уже.
— С их начальством договорились, чтобы ночную смену отменили. Так что условия идеальные… если «третий» существует на самом деле.
В щель между досками просматривался небольшой машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Пустой дом глядел в ночь темными окнами. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улицу и дом заливали зыбкие пучки света — по дороге проходила машина, и снова еще гуще смыкалась тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.
— Курить охота, — сказал Ушинский.
— А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.
— Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.
— Давай ватником тебя прикрою, закуришь.
— Потерплю уж.
— Ну, терпи. От Загаева нет ничего?
— Звонил. Ему хорошо: праздник дома проведет.
— Завидуешь?
— Да нет… Ну, немножко. Константин Васильевич говорил, что в Малинихе до отъезда Машихина, в семидесятом году, крупная кража была, нераскрытая «висит».
— Ты ему про засаду намекнул?
— Нет.
— Может, зря мы это затеяли?
— Может, и зря.
— Где остальных расположил?
— Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор и с другой стороны был.
Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц повисел над крышей и пропал. Стало еще темнее.
— Да-а. Ночка для влюбленных и воров…
Вдали заскулила с подвывом собака. Окна глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает что-то… Ничто там не мелькало, просто звезды отражались. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было… Ишь собака-то нагоняет тоску…