— Ладно, только одно слово.
— Три, — потребовал Михаил.
— Ладно, — сдался я. — Но не больше. Время истекло.
Протянул телефонную трубку Наташе, та схватила ее судорожным движением.
— Миша?
По видеоканалу вижу: говорит. Три слова… Встал, круто повернулся и исчез из поля зрения монитора. Очевидно, ушел в фитотрон. Я выключил связь.
— Пойдем, Наташа.
Она отдала мне трубку, расстегнула и сняла халат, а я ничего не мог ей сказать, хотя это было новым нарушением правил: в зале с гермокамерой можно было находиться только в халате. Взял у нее халат, и она вышла, не проронив ни слова и ни на кого не глядя, Даже «до свиданья» не сказала.
Отнес халат лаборанткам, догнал ее у гардероба, помог одеться, сам оделся — все молча. На нее я избегал смотреть.
Проводил ее до входного павильона.
— Спасибо, — улыбнулась она грустно. — Когда он вернется?
И у нее, выходит, эксперимент ассоциируется с полетом в космос?..
— Еще три недели.
— Извини, Саша. У меня что-то с нервами не в порядке. Последние ночи. Плохо спала. Даже не сказал, что… Ничего не сказал. Записка: «Вернусь через месяц».
— Не хотел, наверно, тебя волновать.
— И сделал, как всегда, хуже. Ты бы вот на его месте так не поступил — я знаю. А он… Как ты живешь?
— Да так же. Покажись врачам. У тебя и вправду вид больной.
— Больной? Я-то что… Вот он что-то от меня скрывает. Проснусь среди ночи, лежит с открытыми глазами. Спрашиваю: «Что с тобой?» — «Да вот, мерещится всякое…» — Наташа помолчала. — Помнишь ту фотографию, Саша?
Странно, но я мгновенно сообразил, что она имеет в виду: тетрадь в черном ледерине. «Каждую минуту на земном шаре умирает от голода 58 человек — прислушайтесь к их стонам…» А на первой странице газетный фотоснимок — изможденные ребятишки. Живые скелеты…
— Вот, понимаешь, Саша… Наверно, эти ребятишки ему и мерещатся по ночам. Я почему-то уверена… Иногда просто боялась за его рассудок. Вдруг просыпаюсь, а он стонет… Он что-то задумал. Страшное задумал. Саша, я это чувствую. Иначе он бы мне рассказал все, понимаешь?
— Это у тебя, наверное, от нервов. Тебе надо обязательно показаться врачу.
— Да, может, ты и прав. Может, просто не хотел огорчать меня этой… вашей камерой. Глупо все, да, Саша? Ворвалась истеричка, наделала переполоху…
— Ну что ты! Какой уж там переполох.
— Спасибо. — Наташа прикоснулась к моему пальто. — Ты хороший, Саша. Спасибо тебе, А я вот…
Закусила губу, повернулась и убежала к трамвайной остановке.
А я… Четырнадцать лет, быльем поросло, а вот поди ты: увидел — и… Да нет, ерунда, о чем это я? Больной у нее вид, нервы, конечно…
Глава пятая
Извечный свет
Зачем я вернулся в институт? Нечего мне там делать. Но и домой… «С ним что-то случилось?.. Ну я тебя умоляю…» У нее и в самом деле в голосе в тот момент была такая мольба… Никогда как-то в голову не приходило… Такое чувство! И когда он ей сказал по телефону… «Только одно слово». — «Три». Что он ей сказал? Ведь она буквально окаменела, когда услышала его голос из гермокамеры. Три слова… «Я тебя люблю»? Не слышал ни звука, но почти уверен: именно эти слова. По движению губ… Подошла ко мне… Да и видела ли она в тот момент меня? Сняла халат, протянула, словно на вешалку повесила. Столько людей в зале, все ведь поняли — кто она, все следили за каждым ее жестом, словом, а она… Даже меня не видела. «И ты ведь друг ему, правда?» С таким отчаяньем она это выкрикнула…
Что привело меня в зал с гермокамерой? Как я вообще здесь очутился? Пульт, видеоканал… Пустой экран. Телефон… «Только одно слово…» — «Три»…
Из транса меня вывела Аллочка-красивые глазки: «Вас разыскивает Григорий Васильевич». Да? Придется идти.
Разнос от Хлебникова я принял как вполне заслуженный. Редкий случай, но мне этот нагоняй даже удовольствие доставил — все правильно: нельзя было Наташу пускать в зал в таком состоянии. Нельзя. Однако, если бы она была в другом состоянии, разве я бы стал добиваться пропуска? Так что все верно, все справедливо — разнос вполне заслуженный.
Но вот к другому разносу — от Таи — я не был готов совершенно. Впрочем, «разнос» в данном случае — совсем не то слово. И не ссора, а… некое подведение итогов, что ли. Но это я понял уже потом — задним числом.
Она, видимо, ждала меня. Я вообще не понимаю, почему она оказалась в институте. Домой ведь пошла — отдыхать. И вдруг открываю свою комнату, а она — там. Стоит в своей обычной позе у окна — сложив руки на груди, словно ей холодно.
— Тая? Ты здесь?
Подошел к ней, обнял за плечи. Она высвободилась из моих рук.
— Что с тобой, Таюша?
Молчит. Так многозначительно молчит! А, понял я: девицы ей уже доложили. А может, и сама все видела, когда я был с Наташей… Какая разница!
Я попробовал еще раз успокоить ее, приласкать. С прежним результатом — даже на шаг отошла, в глубь комнаты. Ну что ж: ничего, видно, не поделаешь — придется объясняться.
— Ты права, Тая. Между нами ничего не должно быть… лишнего. (Ну как повернулся язык сказать это слово? Это Наташа-то лишняя?..) С Наташей у меня… Ничего у меня с ней не было. Тая. Да и давно это было — четырнадцать лет назад. Четырнадцать, представляешь? Целая жизнь. Что тебе еще сказать?
— А ты еще ничего не сказал, — откликнулась она с горечью.
— Не надо выдумывать больше, чем есть на самом деле.
— Да, разумеется. — Она круто повернулась ко мне. — Я подозревала, что ты лицемер. Но чтобы до такой степени!..
— До какой? Ты хоть думаешь…
— Ты ее любишь? — быстрым шепотом перебила она меня. — Посмотри мне в глаза.
Я посмотрел: бедная моя женушка, невеселое у нас с тобой начало семейной жизни…
— Ты хочешь сказать — любил? Возможно. Но четырнадцать лет, Тая… Она — жена моего друга, у них все хорошо… Видела бы ты, как она с ним разговаривала! Знаешь, что он ей сказал?
— Знаю, — оборвала она меня. Подумала, нахмурившись, и спросила: — Ты был бы с ней счастлив?
— Ну зачем об этом говорить, Таюша? Я бы хотел быть с тобой счастлив.
Я сделал шаг к ней, но она опять отодвинулась. Не верит? Да, не верит…
— Ты хочешь знать все?
— Да, я хочу знать о тебе абсолютно все.
Таким непререкаемым тоном!.. У меня вырвался непроизвольный вздох: вот так начало семейной жизни… Пожалуйста!
— Это, конечно, твое право.
И я ей рассказал все, что она еще не знала: как я познакомился с Наташей (банальная история — в «читалке» университета, помог подготовиться к коллоквиуму по химии), о Михаиле… Об их свадьбе… Что еще? Все, кажется.
Тая молчала — никакой реакции. Я отошел к своему столу, выдвинул стул, сел. Я чувствовал себя опустошенным: ни чувств, ни желаний.
— Так вот что тебя всю жизнь мучает: почему ты оказался лишним. — В ее голосе горечь; такое ощущение, словно все, что я ей сейчас рассказывал, ей было уже известно. — Почему… А ведь Андрей Михайлович тебя, пожалуй, правильно определил: пустое множество…
— Что?!
— Да. Это было после того, как он раскритиковал твою статью. Я хорошо запомнила. Я его спросила: «Интересную статью написал Стишов?» А он с досадой: «Пустое множество».
Как громом… Что хоть это означает — «пустое множество»? И так отчетливо — на всю жизнь врезалось: машинописные листки рассыпались по щелястому грязному полу, отшвырнул даже… Вот он, значит, как меня: «Пустое множество».
— И тебя все еще удивляет, почему выбрали не тебя, а твоего друга Куницына? Да потому же, дорогой мой, почему Андрей Михайлович выбрал в свои ученики Хлебникова. А не тебя. Хлебников хоть и толстокож и черств, как ты любишь о нем выражаться, но ведь он болеет за дело, живет этим.
Помолчала. Усмехнулась горько, покачав головой.
— Какое ты себе красивое выбрал определение: бильярдный шар. Интеллигентный бильярдный шар. Красивый символ. А вот что за этой красивостью… Ты хоть знаешь, какое тебе прозвище дали лаборантки? «Товарищ, пожалуйста».