— К-кто поставил?
— Не все ли равно — кто. Важно, что стояли и фиксировали.
— Подслушивающее устройство?!!
— Брось ты, — отмахнулся Чадов. — Никуда твои слова не записывались. Просто агрегат, впитывал твою суть, вживался в образ.
Егерь не принимал участия в разговоре, он сидел на низкой табуретке возле печи, где потрескивали пламенеющие от жара поленья, и потягивал изогнутую трубку. Прищурившись, егерь смотрел на саквояж Чадова, в который не без труда упрятали они диковинную штуку.
— П-послушай, Коля, а патент на этого г-гада взять нельзя? — спросил Омельчук. — Ведь как-никак — на т-территории нашего завода, на нашем оборудовании…
— Что патентовать? Что? Тебя? Как мы объясним, почему машина, изучая Омельчука, родила не кролика, не параллелепипед на колесиках, а такую вот образину, пожирающую металл?.. И вообще — тут принцип важен, а не результат!
Какое отношение тот давнишний агрегат Чадова, создавший странную модель, мог иметь к будущему грузовику, Омельчук сейчас не соображал. До него одно дошло: теперь-то Николай Константинович хоть ненадолго, но останется на заводе. А там уж видно будет…
— Егор, придвинь-ка мне телефон, — приказал директор егерю.
Тот нехотя поднялся с табуретки, прошаркал в угол избы, где по старым временам полагалось быть иконам, взял с полочки плоский оранжевый аппарат и, волоча за собой длинный шнур, придвинул телефон к Василию Игоревичу.
Вскоре Омельчук, уже не заикаясь, хорошо поставленным баритоном отдавал приказания своему секретарю прислать на озеро вторую легковую и «аварийку», и чтобы «люкс» Николая Константиновича был оплачен заблаговременно, по крайней мере на две недели вперед.
Чадов слышал это лишь краем уха. Он пытался восстановить в памяти то далекое лето, когда на одном дыхании монтировали они «саркофаг». Идея шла от него, от Чадова, но сколько же было попутных и остроумных предложений у других участников. Особенно у Славки Юколова.
Ставилась, в сущности, локальная задача: сумеет ли агрегат разобраться в сложном мире индивидуума, исследуя его речь. Всего лишь речь. С другом, с недругом, с самим собой. В радости, в горе, в гневе… Слышит машина, мотает на ус, сверяет ложное с истинным, отделяет существенное от несущественного, откровенность от хитрости, изучает логику мышления, — и моделирует на этой основе свою схему. Из ста вариантов, по мнению Николая Константиновича, мог выскочить один, заслуживающий внимания.
Но агрегат оказался «смышленее» — вылепил образ. Вернее шарж. Насколько ерш-дебошир соответствует Омельчуку, это, конечно, вопрос. Но машина почему-то сочла нужным создать именно ерша и «вдохнуть» в него определенное содержание. Значит, эксперимент дает возможность взглянуть пошире…
Жарко стало в избе, захотелось на свежий воздух.
— Ты куда, Коля? — спросил Омельчук.
— Пройдусь, подышу, — ответил Чадов, надел полушубок и шапку. Вышел, плотно прикрыв тяжелую дверь, сбитую из тесаных плах.
Широко раскинулось перед ним горное озеро. Подбитой вороной виднелась вдали директорская машина.
Проворный северный ветерок — предвестник метели — потянул, зазмеил по тропинке, по озеру снежную пыль. Чадов представил, что где-то в студеном море несет с волны на волну, качает Славкин корабль. Фокич оказался куда душевней, — как мог поддерживал Славку своими письмами. А Николай Константинович в суматошном своем бытие забыл о парне. «Листки календаря сгорают раньше нас…» — крутилась в уме грустная строчка. Прежних ребят уже не собрать, но Славка нужен, очень нужен.
«Откликнется ли он на мою телеграмму? — думал Чадов. — Фокич обещал послать ее утром, как только откроется почта…»
Мальчик с пальчик… Он, кажется, точнее всех предвидел результат.
А если агрегат усовершенствовать, дать ему несколько программ? Допустим, некто отважился узнать свои достоинства и пороки, узнать, что развивать в себе, а чего остерегаться. Узнать, на что способен, свое призвание, наконец… Самому-то в себе разобраться трудно — в зеркало не разглядишь, у дворника не спросишь… Сложная, может, и невыполнимая задача.
Но есть и попроще: сам по себе ерш, убери у него агрессивность, мог бы стать забавной игрушкой. А сколько еще «прототипов» способен породить агрегат?
Николай Константинович с улыбкой признался себе, что с удовольствием переключил бы датчики на собственную персону: уж больно заинтриговал его «ерш Омельчука», и остро захотелось увидеть нечто производное от Чадова. Никого, однако, даже Фокича, не позвал бы, пожалуй, на первые смотрины — кто знает, в каком виде изобразит его агрегат.
Меньше всего Николай Константинович представлял применение диковины для насущных людских нужд. Хотя — кто знает? — возможно, ерша удалось бы «выдрессировать», и очищал бы он водоемы от цветного металлолома. Чем не польза?.. Или пошел бы вместо драги по золотоносному ручью.
Все бы ладно, да штучность каждой модели — вот загвоздка. Производству выгодны серии, автоматы-близнецы. А тут…
От избы к Чадову бежал егерь с непокрытой головой, перепачканный сажей, взлохмаченный.
— Николай, как вас по батюшке… Беда! — кричал он.
Чадов ринулся к избе.
За одну ночь более или менее изучить ерша он, безусловно, не мог. Они установили с Фокичом, что запасается ерш энергией света, даже слабого, и запасается быстро. Нашли секрет, как разряжать ерша. Но многое осталось загадкой…
Саквояж стоял неподалеку от печки. Егерь, чтобы прогреть Омельчука, раскочегарил ее вовсю. И чугунная плита и конфорки стали малиновыми. Тепло излучали, казалось, не только печь, но и стены избы — струганые, благородной желтизны, словно сросшиеся — между собой могучие бревна.
От тепла, обволакивающего саквояж, ожил, оказывается, и тупомордый уродец. Чадова он побаивался, как зверь своего укротителя. Но когда Николай Константинович ушел, ерш напружинился, слизнул изнутри замки саквояжа и выпрыгнул наружу.
Егерь сливал в это время из чугунка с картошкой воду и, окутанный паром, ерша не заметил. А тот крутнулся волчком, подпрыгнул к дверце печки. Языком, длинным и гибким, как стальная лента, широко распахнул дверцу. Только теперь Омельчук, сладостно размышлявший о том, что все-то ему в жизни в общем удается, увидел своего недавнего мучителя. А ерш тем временем сделал «свечку», оттолкнулся хвостом и нырнул в печь на раскаленные березовые уголья. Понежился и завертелся веретеном, выметывая из топки искры и угли. Егерь ахнул, сунул чугунок на табуретку и, спасая избу от пожога, заметался перед печью, хватая угли пальцами и отбрасывая их на железку, прибитую около топки.
А на Василия Игоревича снова напал столбняк. Он лишь глазами ворочал и рот разевал.
Затлела собачья шкура — на лежанке, изба наполнилась едким дымом, а жар в печи угасал с каждой секундой. Набравшись силенок, шипя, как головешка, ерш вымахнул из топки прямо на стол перед Омельчуком. Василий Игоревич подался к стене и больно стукнулся затылком о приклад егерева карабина, висевшего сзади на колышке. Тут уж старик егерь сообразил, что дело худо, что нужно звать на помощь…
Вбежав, Чадов застал колоритную картину: перед багровым от ярости Омельчуком вытанцовывал ерш и, рассыпая вокруг себя сажу, хрипло вещал:
— Чадушки-ладушки, мозги набекрень!
— Брешет, — завидев Николая Константиновича, выдавил Омельчук. — Не говорил я этого! Честное слово! — Василий Игоревич рванул, не глядя, карабин из-за спины и одним махом передернул затвор.
— Не смей, Василий! — крикнул Чадов. Подбежал, прижал ерша рукавами полушубка к столешнице и надавил тому сразу на оба глаза, как на кнопки. И чудо-юдо затихло.
— Брешет! — не унимался Омельчук. — Бочку катит!
— Успокойся ты, ради бога! — сказал Чадов. — Игрушка ведь это, дружеский шарж.
— Выброси, умоляю, — простонал Омельчук.
Николай Константинович бережно отер с горячего еще ерша копоть и — весело пощелкал пальцем по его бугристому лбу.
Сергей Другаль