— Франциска Андреевна здорова? — Костя отложил папку.
— Ворчит, — улыбнулся Желоховцев. — Боюсь ее больше, чем ректора и коменданта вместе взятых.
— А как наши? Что с семинарием?
— Только Якубов со Свечниковым и ходят. Такие времена… Счастлив, конечно, «кого призвали всеблагие, как собеседника на пир». Но я, знаете, даже на университетских банкетах сиживал неохотно. Предпочитаю чаек в домашней обстановке… А где вас носило с февраля? Правда, что вы уходили к красным?
— Правда, — спокойно сказал Костя.
Желоховцев страдальчески поморщился:
— Зачем вы мне это говорите?
— Убежден в вашей порядочности…
— Что ж, я вам не судья, нет… Понимаю, Колчак не та фигура, которая может импонировать молодежи. Но в России испокон веку правители пользовались громадной властью против отдельных людей и никакой — против установлений и обычаев. — Желоховцев отвернулся к окну, за которым дозревали на тополях желтые от паровозного дыма гроздья пуха, провел пальцем по грязному стеклу. — Вам что-то нужно от меня? Думаю, вы явились ко мне не только для того, чтобы справиться о здоровье Франциски Андреевны?
— Я хотел бы взглянуть на серебряную коллекцию. На блюдо шахиншаха Пероза, в частности…
Желоховцев молча прошел в угол кабинета, где стоял железный ящик с облупившимся орлом на крышке. Лет семьдесят назад, примерно во времена Крымской войны, в этом ящике хранились денежные суммы какого-то уланского полка. Створы его стягивал висячий наборный замок, изделие гораздо более поздней эпохи. Установив на вращающихся валиках кодовое слово, Желоховцев снял замок, откинул крышку и достал из ящика обыкновенную шляпную картонку с ярлыком магазина «Парижский шик». Поставил ее на стол, сделав приглашающий жест, а сам вернулся к окну, словно хотел оставить Костю наедине с шахиншахом Перозом.
Крылатый шлем шахиншаха поблескивал из-под сероватой корпии, в которой утопало блюдо. Шахиншах натягивал невидимую тетиву лука. На его груди лежал апезак — круглая бляха с лентами, знак царского достоинства династии Сасанидов. Костя отгреб корпию, и сбоку открылась чудовищная птица с маленькой, плоской, как у змеи, головой и кривым клювом. Высоко воздев крылья, она несла в когтях женщину. Женщина висела в воздухе, слегка изогнувшись и запрокинув лицо, как акробатка на трапеции. Ее широкие шаровары слабо относило назад, и чувствовалось, что птица летит со своей добычей медленно, тяжело взмахивая зубчатыми крыльями. Такие же крылья украшали шлем шахиншаха. Птица была сама по себе, шахиншах — тоже как бы сам по себе, но их столкновение не казалось случайным, они что-то знали друг про друга необыкновенно важное, тайное, и в этом был смысл всего рисунка.
Ослепительно белое в центре, блюдо чуть темнело во впадинах чеканки и у обрамлявших края фестонов. Этот перепад оттенков серебра, выявляющий фактуру металла, всегда почему-то волновал Костю.
В вятском госпитале, куда он попал после ранения, в бреду, глядя на электрическую лампочку, которая то приближалась к самому его лицу, то странно уменьшалась, удалялась, словно кто-то с чердака подтягивал ее на шнуре, он понял вдруг, как нужно будет после победы разместить коллекцию Желоховцева. Ей не место было в железном ящике, в шляпных картонках, набитых ватой. Ее должны были видеть все. Лампочка, зыбко подрагивая, опускалась все ниже, и в ее отвратительно желтом свете он отчетливо увидел небольшую комнату. Комната заполнена была людьми — красноармейцами, студентами, рабочими, а с потолка ее свисали прозрачные стеклянные шары. Вроде елочных, только гораздо больше. В самом большом лежало блюдо шахиншаха Пероза.
После, выздоравливая, Костя развлекался тем, что додумывал свою идею. Комната представала перед ним в мельчайших подробностях — обтянутые черным сукном стены, витые, выкрашенные серебряной краской шнуры, ковер на полу, приглушающий шаги и голоса. Он придумал особые фонари с подвижными щитками, чтобы высвечивать нужную деталь, а также скрытые в стенах лебедки: подкрутив ручку, можно было установить шар на определенной высоте, в зависимости от роста…
Костя поднял голову.
— Григорий Анемподистович, вам известно о взятии Глазова?
— Странные, однако, мысли вызывает у вас созерцание сасанидских сокровищ! — Желоховцев дернул бровями. — Разумеется, известно.
— Поверьте слову очевидца, это полный разгром! Контрнаступление белых невозможно. Сплошного фронта на нашем участке нет, и бои идут лишь вдоль железнодорожной линии. К концу июня город будет взят!
— У историков есть поговорка: врет, как очевидец.