Скрипнула ступенька, шаги в сенцах крадутся. Не Фрося ли, на помине легка?.. В останний час судьба порадует? Не надобно! Опасно тут Фросе...
Иван к двери, отпер. Отлегло и опечалило: не Фрося то, мужик какой-то... Разглядел.
— Дьякон, ты?! Какая нелегкая занесла! Входи, счас лучину спроворю.
— Не надобно, бога ради! Явился тайно, упредить... Сей час отец Иона со двора канцелярского воротился, пономарю сказывал: противу тебя злоумышляют, в узилище ввергнуть хотят. А ежели супротивство окажешь, то и смерти предать скорой, без покаяния. Спасайся из града сего, беги от суда неправедного! Ведаю: чист пред богом ты в помыслах своих! Беги, Христос с тобою!
— Как же ты, отче, насмелился?..
Но тот пропал уже, только ворота скрипнули. Ай да отец дьякон, ну спасибо.
Не успел от двери отойти, опять короткие петли визгнули. Ну вот и конец дню тревожному, да и воле конец... Стучат громко сапоги, в сенцах грохнулась бадейка с водой. Два солдата вошли. В темноте избы штык звякнул.
— Хозяин, эй! Гореванов!
— Тут я. Чего надо?
— Пятидесятник к себе кличут. Собирайся живо, слышь?
— Не глухой. Зовет, так иду. С ружьями пошто за мною?
— Для обережи. Неспокойно времечко настало. Эка тьма у тебя. Кто ишо в избе?
— Один я.
— Пошевеливайся!
Хорошо хоть успел дьякон уйти, с солдатами разминуться.
Пятидесятник не дюже пьян, сидит в мундире, при сабле. Встретил по-доброму, велел супротив сесть, завел нытье обычное про хворости. И вроде к слову пришлось:
— Пистоль мой возверни-ка. Полегшало чуток, завтра ужо начальству предстану, так чтоб при всех причиндалах быть. Дай-кась и сабельку твою глянуть, добрая ли сталь?
— Не вертись, Силантий Егорыч. Сказывай прямо, чего ради оружие отымаешь?
Анкудинов страдальческую рожу состроил.
— А то тебе неведомо? Под караул тебя велено доставить. Жалко мне, да сам понять должон — служба. Давай сабельку, давай. Ах, дурак, что натворил! Моею храбростью, моим доверьем ты злоупотребил. Грех тебе! Солдаты, вяжите руки ему, болезному.
Из-за Анкудиновой спины Иван ухватил свою саблю.
— Не дамся!
— Ванька, одумайся! — Сизая рожа Анкудинова еще боле оплыла, заколыхалась. — Ишшо мало ты начудесил?!
— Вязать не дамся! Пущай так ведут, смирен буду.
— Ин бог с тобой. Клади сабельку, Ваня. Ты мне завсегда как родной был, помни о том, зазря на меня тама не клепай. Ведите его, солдатушки, не бойтеся, его слово крепко, не сбежит.
Во тьме осенней, по улицам темным вели Ивана к тюрьме. Бранились солдаты, в грязи оскальзываясь. Руки не связаны, солдаты не расторопны, ночь темна... Еще малость, еще сотня шагов по грязи — и двор за каменной оградой, и поздно будет о побеге замышлять...
— Казак, ты уж не сбеги, Христа ради. Забьют ведь нас.
— Не бойсь.
В тюремной караулке чадил смоляной светец. Комендант здесь собственной персоной Гореванова дожидается — эка честь казаку! В треуголке, при шпаге, во всем параде — ровно фельдмаршала встречает. Окинул взором ястребиным, недоволен остался: не повязали изменника, будет ужо солдатам трепка. С руками свободными выглядит казак непочтительно, неподобающе. Ишь, вперился, не сморгнет. Надеется на чернь башанлыкскую? На своих казаков? Времечко-то вельми смутно!
— Под замок его. Стеречь сугубо. Капрал, головой ответишь!
Когда арестанта увели, сказал капралу:
— Сему наглецу простой порки мало. Как драгуны придут, спровадить крамольника в Катеринбурх с конвоем сильным. Там мастера пытошные ему спеси-то поубавят.
И пошел в покои — отписать в Екатеринбург, каков злодей есть Ивашка Гореванов.
«...Прибыв декабря первого числа, Демидова старые и новые заводы осмотрел... В хорошем весьма порядке и в самых лучших местах построены...»
Поморщился от зависти к заводчику и от ломоты в пояснице. Лист бросил, другой взял, перечитал бегло:
«...А на государевы заводы сожалительно смотреть, что оные здесь заранее в добрый порядок не произведены... весьма ныне в худом порядке: первое — в неудобном месте построены и за умалением воды много прогулу бывает, второе — припасов мало, третье — мастера самые бездельные и необученные... Уктусские и Алапаевские заводы построены в весьма неудобном месте... домны стоят, и из онных пушки лить без исправки до будущей весны невозможно...»
Далее свое донесение перечитывать не хотелось — таково противно. Подписал: «Генерал маэор Георг Вильгельм де Геннин». Чихнул, руганулся по-русски. Висячий свой немецкий нос в большой плат высморкал. В декабрьские холода поездил по демидовским заводам, сильно простудился, теперь недужилось: бил озноб, спирало дыхание. Но паче того — обида: у Демидова крепко дело поставлено, на казенных же заведениях, как ни бейся, непорядки многие, от помощников нерадивых одно воровство, пьянство. Новый городок Екатеринбург столь добротно замыслен, но строится многотрудно: в людях постоянное оскудение, бегут людишки неведомо куда. Известно, житье на заводах — не мед. Все подчиняется регламенту адмиралтейскому: утром в полпятого колокол бьет на работу, с одиннадцати до полпервого перерыв, после сызнова работа до семи, либо, летом, до восьми часов. Но что делать — адмиралтейский регламент государем введен. Требует государь железа, пушек, тесаков. Невозможно ослабить работу, само дело того не допускает. Ежели станут заводы казенные железо давать скудно и не столь добротное — как бы не отдали их владельцам частным, которые только и ждут, чтоб весь Урал прибрать к своекорыстной выгоде.