— О-о, измена!
— Ты и есть изменник, людей голодом моришь.
Тарковский понял, чего ждать ему теперь... Выставив перед собою шпагу, пятился к воротам.
— Капрал! Ворота запереть!
Откуда-то канцелярский подьячий вынырнул, устремился к коменданту, успел-таки во двор заскочить. Толпа, уже готовая было напролом идти, теперь, коменданта не видя, опешила. Работные толпились, всяк свое кричал.
— Айда по избам, — Гореванов своим велел. — Обошлось покуда без смертей, и то ладно.
Заворачивали коней, поспешно и угрюмо отъезжали с улицы. Ускакал и Гореванов. Смутно ему было. Сей день обошлось, но ведь это не конец.
— Ахмет, чего за мной тенью ходишь?
— Худо тебе, за вином не сбегать ли?
— Вином беды не залить.
Сел к столу. Ахмет у порога на пол, ноги калачиком. Сидели, сверчка слушали. Ждали бог весть чего.
На первых порах дождались Ваську Порохова да Соловарова Фильку. Васька влетел, сапог не сымая, веселый, жаркий, зипун нараспашку.
— Чего ж сробел, Ивашка? Посулил офицеру пулю, а не стрелил? Казаки с тобою во всем заедино, времечко гожее выдалось — солдат в Башанлыке нету. Айда, Иванка, мужичье там еще! Разнесем вдрызг контору ихнюю, казну возьмем...
— А дале чего? К утру драгунов жди.
— Дале — ищи нас, свищи! На Яике да на Волге такие ли дела учинялися!
— Пошто же ушел с Яика? Ты, Василей, не мути. Мы-то на конь, и прощевай, Башанлык, а куды мужики пойдут? У них тут и земля, и изба, и всяки животы. Робятишек, тятьку дряхлого в переметну суму седельную не посадишь, на кляче сошной от драгун не ускачешь. Нет, не путем ты баешь, Васька.
Порохов за ухом почесал, на Фильку оглянулся.
— Не путем, — Соловаров кивнул. — Затеять разбой, казну пограбить, самим бежать, а сотни людей на расправу покинуть — ладно ли так-то? Лучше, как Ивашка сделал, от тех и других отступиться.
Но Порохов, взбаламученный событиями, никак угомониться не хотел:
— Офицера-то все ж надо б кончить. Паскудник он! Башанлык вольным объявить. Завод порушили бы к такой матери...
— Надолго ли воля? Драгуны...
— Чего драгуны? Ежели с работными вкупе, не взять нас! Ты грамотен, умен, тебя атаманом!
— Пустое болтаешь. Своею башкой рисковать куда ни шло, а чужими жизнями играть не согласный.
— А и свою башку под топор совать неча. Беспременно уходить тебе надо, Иван.
— Верно, уходи, — поддержал Соловаров. — Не спустит тебе комендант.
— Измены никакой я не замышлял. Крови не дал пролиться, разве за то можно винить?
— Беги, Ивашка. Не ищи смерть, она сама тебя найдет. Замордуют на дыбе... Ой, братцы.! — Порохов зажмурился, головой покрутил. — От сабли, от стрелы, от пули помереть завсегда я готовый. Чтоб в полной силушке, в честной драке. Неволи ж, пытки — страшусь! Не приведи бог! Жуть... Ты, Иван, спасайся, пока цел. Хоть, я с тобой?
— Казаки ни при чем, с меня одного спрос будет. Я и отвечу. А бежать — нет. Тогда ославят: Гореванов — разбойник и вор.
— Тебе-то что? Когда себя уберечь надо, курица и та бежит без оглядки.
— Не уйду.
— Ой, пожалеешь! Ну, айда нето в кабак. Выпьем напоследок за здравие десятника нашего Ивашки Горевана! Чтоб ему, дураку ученому, набраться все ж ума да убечь.
Иван в кабак не хотел. Побранив его сожалеюще, они ушли.
— Ежели чего, нас свистни. Придем, выручим, — кричал Порохов, уходя.
— Ахметша, айда с нами.
— Не ходи, Ахмет, в кабак, — сказал Гореванов. — Домой ступай. Передай нашим казакам: ежели кто за мною придет, пущай не встревают, напрасно не рискуют. Иди.
Ахмет послушно сапоги надел, поклонился и ушел.
Но вскоре новый гость заявился — Афоня Пермитин. И тоже укором начал:
— Не гораздо сотворил ты...
— Знаю. Да как надо-то?
— А на рожон не переть бы. Коменданту не дерзить.
— Вот те на! Стало быть, голодных людей саблями сечь?!
— Не про то я. Но управителю грозить пистолем — это уж, братец, не одобряю! Наедут драгуны — и работным все одно битым быть, гиблое ихнее дело. А и на казаков ты беду накликал, почнут их зорить, пожитки отымать наши. Надо было коменданта хитростью обойти... Мол, сперва пятидесятнику Анкудинову доложусь...
— Анкудинов, как шум услыхал, так и запомирал, лихоманка его взяла, от дела хворостью открестился. Может, иначе и надо бы мне, да уж как умел...
— Ишь, опять дождичка бог посылает. Дороги размочило, беда! Разве что к полудню драгуны сюда поспеют...
— Тебе-то что? Ты, Афонька, не был с нами на площади, не схотел.
— Так ведь твово я десятка. И с меня спросят тож... — Еще помялся, покашлял. И сказал то, зачем явился: — Я тебе, Иван, не супротивник. Был ты нам хорош десятник. Только не обессудь, отойдем мы от тебя теперича... Которы казаки беломестны, велели прощенья у тебя просить — отстранимся, мол. Пойми, хозяйства у нас, детишки, бабы... Опять же коровенки, землица... Добро, у тебя ни кола, ни двора, вскочил в седло — и поминай как звали. Нам так не можно. — Он вдруг пал на колени. — Прости нас, ради бога! Совестно, да что делать, хозяйством мы привязаны... Ежели розыск учинится, мы бранить тебя станем, не серчай уж. Тебе все одно, а нам, може, от разору избавление...
— Вставай. Грязен пол-то. Не бойтесь, скажу на расспросе: казаки-де не причастны к действиям моим.
— Исполать тебе, — поклонился Пермитин. Плечами пожал: — Невдомек мне, святой ты али просто глуп...
Истекал день. В сером мороке сумерки крались воровские. Иван огонь не вздувал, сумерничал один, думал. Вскоре быть расспросу, а за ним и правеж грядет — готов ли ко всему? В одиночку устоять, на брюхо не пасть, других не задеть — сил достанет ли? А Фрося что? Вспомнишь про нее — реветь впору...
Скрипнула ступенька, шаги в сенцах крадутся. Не Фрося ли, на помине легка?.. В останний час судьба порадует? Не надобно! Опасно тут Фросе...
Иван к двери, отпер. Отлегло и опечалило: не Фрося то, мужик какой-то... Разглядел.
— Дьякон, ты?! Какая нелегкая занесла! Входи, счас лучину спроворю.
— Не надобно, бога ради! Явился тайно, упредить... Сей час отец Иона со двора канцелярского воротился, пономарю сказывал: противу тебя злоумышляют, в узилище ввергнуть хотят. А ежели супротивство окажешь, то и смерти предать скорой, без покаяния. Спасайся из града сего, беги от суда неправедного! Ведаю: чист пред богом ты в помыслах своих! Беги, Христос с тобою!
— Как же ты, отче, насмелился?..
Но тот пропал уже, только ворота скрипнули. Ай да отец дьякон, ну спасибо.
Не успел от двери отойти, опять короткие петли визгнули. Ну вот и конец дню тревожному, да и воле конец... Стучат громко сапоги, в сенцах грохнулась бадейка с водой. Два солдата вошли. В темноте избы штык звякнул.
— Хозяин, эй! Гореванов!
— Тут я. Чего надо?
— Пятидесятник к себе кличут. Собирайся живо, слышь?
— Не глухой. Зовет, так иду. С ружьями пошто за мною?
— Для обережи. Неспокойно времечко настало. Эка тьма у тебя. Кто ишо в избе?
— Один я.
— Пошевеливайся!
Хорошо хоть успел дьякон уйти, с солдатами разминуться.
Пятидесятник не дюже пьян, сидит в мундире, при сабле. Встретил по-доброму, велел супротив сесть, завел нытье обычное про хворости. И вроде к слову пришлось:
— Пистоль мой возверни-ка. Полегшало чуток, завтра ужо начальству предстану, так чтоб при всех причиндалах быть. Дай-кась и сабельку твою глянуть, добрая ли сталь?
— Не вертись, Силантий Егорыч. Сказывай прямо, чего ради оружие отымаешь?
Анкудинов страдальческую рожу состроил.
— А то тебе неведомо? Под караул тебя велено доставить. Жалко мне, да сам понять должон — служба. Давай сабельку, давай. Ах, дурак, что натворил! Моею храбростью, моим доверьем ты злоупотребил. Грех тебе! Солдаты, вяжите руки ему, болезному.
Из-за Анкудиновой спины Иван ухватил свою саблю.
— Не дамся!
— Ванька, одумайся! — Сизая рожа Анкудинова еще боле оплыла, заколыхалась. — Ишшо мало ты начудесил?!
— Вязать не дамся! Пущай так ведут, смирен буду.
— Ин бог с тобой. Клади сабельку, Ваня. Ты мне завсегда как родной был, помни о том, зазря на меня тама не клепай. Ведите его, солдатушки, не бойтеся, его слово крепко, не сбежит.