Не зная, куда себя девать, Андрей Емельянович забрел на автобусную остановку; бесцельно скользящий взгляд на миг задержался на желтой табличке: «Центр — Ряхово». «Почему бы не съездить в Ряхово и не глянуть свежим взглядом на то место, — посмеиваясь над собой, подумал Кулагин. — Таким дилетантам, как я, разумеется, далеко до профессионалов, но зато мы лишены предвзятости, у нас нет привычных схем». Мысль понравилась: а вдруг он действительно увидит что-то, мимо чего проскочил ко всему привыкший глаз сыщика? Чем черт не шутит, делать-то все равно нечего...
Так он оправдывался перед собой, трясясь на заднем сиденье автобуса, а между тем азарт нарастал и уже виделись Андрею Емельяновичу чьи-то следы на задворках, волосатые руки, гребущие к себе пачки с деньгами. Из автобуса он выскочил первым и быстро пошел, почти побежал по раскисшей улице.
И как назло, возле самого магазина чуть не столкнулся с Бутенко. Лейтенант заулыбался, подмигнул:
— Что, и вас затянуло, да? Эге ж! В такое дело только вникни, потом, как от вареников с вишнями, за уши не оттянешь. Интересное кино!
Держался он вольнее, чем на совещании, и казалось, неожиданная встреча доставила ему какое-то удовольствие.
— Вот и меня захватило, — радостно продолжал Бутенко, шлепая по лужам чугунными сапогами. — Поначалу, конечно, обидно было, что на моем, как говорится, безаварийном участке такое происшествие. Показатели испортило окончательно. Но с другой стороны, — большой кулак лейтенанта застыл на уровне глаз Кулагина, — с другой стороны — интересное кино! Так забрало, что аж мозги трещат. До-ко-паться надо: кто да зачем! Постигну! Обязательно! — Он остановился возле дома с голубыми ставнями, расписанными затейливым белым узором. — Все равно преступник далеко не уйдет.
— Так же, как и я, — сказал Андрей Емельянович, кривя губы от того, что в туфли проникла жидкая смесь воды и снега. Ему уже было стыдно, что он, подобно мальчишке, возомнил себя чуть ли не доктором Ватсоном, но особенно угнетало, что участковый инспектор догадался об этом.
— Не понял юмора. — Бутенко с подозрением посмотрел на него.
— Какой к черту юмор, — огрызнулся Кулагин. — Не до него. Я ноги промочил; так и простудиться недолго по теперешней погоде. Посушиться б не мешало.
Взгляд лейтенанта потеплел, но тут же наполнился некоторым превосходством — несерьезно это, чтобы мокрые носки стали поводом для беспокойства. Все же он чувствовал себя как бы хозяином, а Кулагина гостем, поэтому предложил:
— Зайдем сюда, обсушитесь, — показал на дом, возле которого остановились. — Здесь Демин жил. Я как раз с хозяйкой хотел поговорить, кое-что выяснить.
Дверь оказалась запертой, на стук никто не откликнулся.
Они прошли через весь двор к низенькой мазанке, убого смотревшей на божий мир кривым глазом единственного оконца. Здесь и обитал совсем еще недавно Демин. Дощатая, обитая изнутри рваной клеенкой дверь тяжело повернулась на петлях. Пахнуло погребным холодом, плесенью — нежилым. Тусклый свет лампочки под потолком еле пробивался сквозь многомесячный слой пыли. Кулагин не решился присесть и выжать носки — так отталкивающе грязны были и колченогий засаленный табурет, и серое с выбитым ворсом одеяло на железной облупленной койке.
— Вот второй раз стою и думаю: на что ему была потребна та жизнь? — сказал Бутенко. — Неужели только для того, чтоб, наглотавшись вина, дуреть одному в этой конуре? И так каждый день.
— Пытаешься понять, в чем смысл жизни, даже такой, искалеченной?.. — с грустью спросил Кулагин. — Да, такие мысли всегда приходят в голову, когда встречаешься со смертью лицом к лицу.
Они вышли. Кулагин, под впечатлением увиденного, заметил, что смерть всегда ошеломляет, потому что, столкнувшись с ней, человек вдруг осознает — придет и для него этот час. Хорошо, что думает он так недолго, ибо не может представить, что его не будет. Умом он, конечно, понимает, что умрет, но осознать это дано не каждому. Природа поступила мудро, заложив в нас такой охранительный психологический парадокс, иначе, возможно, исчезла бы радость жизни и желание продолжать свой род...
Бутенко вежливо слушал, посматривал с сочувствием на посиневшее лицо Андрея Емельяновича. И вдруг бесцеремонно прервал его рассуждения о бренности жизни.
— Обогреться вам надо, — решительно заявил он. — Зайдем сюда, — и свернул в сторону крепкого дома с резными наличниками. — Кстати, я кое-что уточню.
Однако погреться Кулагину не удалось. На крыльце гремела ключами рослая женщина с неприветливым лицом.
— Дарья Семеновна, добрый день! — наигранно бодро крикнул Бутенко. — Зайти к вам по делу можно?
— Знаем ваше дело, — буркнула мрачная Дарья Семеновна, не оборачиваясь. — Опять небось пришел насчет жильца выспрашивать. Человек после операции лежит, а вы все ему покоя не даете. Нехорошо так, не по-божески.
— Да я только хотел узнать, когда его выпишут, — смутился Бутенко.
— Когда надо, тогда и выпишут. Я не доктор, не знаю, — Дарья Семеновна защелкнула последний замок. — Иди, милый, с миром. Некогда мне, в больницу передачу несу. Сказать, что ль, жильцу, что ты приходил?
— Не стоит, пожалуй. Зачем волновать человека, — вздохнул Бутенко и покосился на Кулагина.
— Хозяйка Крошкина, — объяснил он, когда отошли.
— Я догадался, — Кулагин равнодушно кивнул. Ему уже было все равно: Крошкин ли, Демин ли; ноги онемели, утратили чувствительность.
Завернув за угол, Бутенко показал Кулагину на большой под шатровой крышей дом, который прямо-таки кичился благополучием владельца. Об этом говорили и фасад, отделанный светлой еловой планкой, и бетонная ограда, и зеленые, выходящие на улицу ворота гаража, и резной флюгер на коньке.
— Розы Ивановны, завмагши, — сказал лейтенант многозначительно. — Кре-епко живет. С каких вот только доходов, интересно знать.
— Муж, наверное, старается, — сказал, ежась от сырого ветерка, Андрей Емельянович, которого сейчас доходы Розы Ивановны совершенно не интересовали.
— Му-уж? — протянул Бутенко. — Да их тут перебывало — по пальцам не сочтешь. Так сказать, временно исполняющих обязанности. Вот и Мишуня, говорят... Очень она его приваживала одно время; даже, пожалуй, больше, чем других, которые раньше были. А потом — словно нож между ними положили. Дела-а-а.
Он принялся размышлять вслух о привередливости современных женщин, вытекающей из чрезмерной самостоятельности; о капризах, причудах и вздорности, как следствиях этой самостоятельности, и умолк только, когда дошли до конца поселка. Дальше было поле, прочерченное редкой цепочкой телефонных столбов, которые где-то вдали, у горизонта, упирались в темную полоску леса. Безмятежную чистоту почти не просевшего здесь снега портила большая куча строительного мусора, увенчанная голубым эмалированным тазом без дна. Рядом с ней, огибая замерзшее болотце, на котором покачивался от ветра высохший камыш, бежала тропинка, как бы приглашая войти в крайний домик — небольшой, всего на два оконца по фасаду, но ухоженный, с недавно выкрашенной суриком крышей.
И тут разбитной лейтенант вдруг смущенно затоптался на месте и даже вроде бы стал заикаться.
— Вы, Андрей Емельянович, скажите... что инспектор, ладно? Вы, значит, инспектор... прописку, например, проверяете. Паспортный режим... Мою работу то есть. А я с вами, значит, по обязанности. Ладно?
Кулагин, недоумевая, кивнул головой. Ради получаса пребывания в тепле он согласен бы выдать себя за папу римского, не то что за инспектора милиции.
Постучав, они вошли в сени, и Бутенко принялся с неожиданной тщательностью вытирать о веревочный половичок свои забрызганные сапоги. Дверь распахнулась, на миг выглянула молодая женщина в халатике, который был едва запахнут на ее крупном теле; женщина испуганно ойкнула и исчезла, оставив дверь открытой. Выждав для приличия минуту, Кулагин и Бутенко вошли в небольшую, жарко натопленную комнату. Кулагин сразу почувствовал сонную истому; многострадальные ноги налились тупой тяжелой болью. Он двинулся было к печке, но, заметив, что лейтенант присел на табурет и, кряхтя, стягивает сапоги, тоже скинул туфли.