Шмаков согласно мотнул головой.
— Хорошо, что осознаете. Еще раз спрашиваю. Почему вы сбежали из поселка? Почему при задержании с вами оказалось ружье, которое вы, судя по всему, только в последний момент не решились применить?
— Господи! — закричал Шмаков, подбирая кулаком бегущие по щекам слезы. — Какое ружье? При чем тут задержание? Вы мне хоть этого не шейте. И не думал я его применять. Только вот... в лес хотел податься, а тут ваши. Случайность!
— Хорошо, допустим. Начнем сначала. Вы были в магазине той ночью?
— Был.
— И унесли оттуда нечто такое, что заставило вас, не заходя домой, бежать в Сартамыш к брату и там это нечто спрятать. Значит, оно имеет большую ценность, иначе вы утром появились бы на заводе; не стали бы сводить с ума мать, исчезнув. Улавливаете ход моих мыслей?
Шмаков кивнул.
— Вот и отлично. Тогда должны понять, что я не могу поверить вашему утверждению, будто среди ночи вы заглянули в магазин лишь за бутылкой спиртного. Взяв ее, оставили на прилавке деньги, а потом ушли, забыв запереть взломанную вами дверь, так?
— Не ломал я ее!
— Кто же этот столь любезный товарищ, который, телепатически догадавшись о возникшей у вас жажде, предусмотрительно взломал дверь? Не знаете?.. И все же не это главное. Повторяю: если в магазине вы не взяли ничего стоящего, почему сбежали, скрылись? — Пряхин сделал паузу, снял очки, прищурился. — А может быть, вы нашли золото, Шмаков?
— Какое там золото... — Шмаков запнулся, не сумев остановить слезы. Сглотнул их; вынул платок, высморкался. — Что касаемо магазина, так я всю правду сказал, голимую правду.
— Если так, то почему не пришли в милицию и не заявили?
— Испугался. Честное слово, испугался. Все-таки в магазин-то я лазил. Пойди докажи потом, что по пустому делу, за бутылкой. Никто же не поверит.
— Хорошо, допустим. Ну-ка повторите еще раз, как все было.
Шмаков заерзал на стуле, засопел, прокашлялся.
— Разрешите, товарищ подполковник, сигаретку. Трудно привыкшему человеку без курева.
— А здесь не курят, — холодно произнес Пряхин. — Дурная привычка. Как раз будет у вас время от нее избавиться. Воды, если хотите, могу дать.
Шмаков шумно глотнул из стакана, утер губы.
— Значит, так. Шел я тогда от Софьи вконец раздосадованный: это что ж получается — я к ней всей душой, не последний, можно сказать, парень, а она выкобенивается. Это ж еще Пушкин сказал: «Чем меньше женщину мы любим...»
— Не примешивайте Пушкина. Софья — это гражданка Актаева?
— По-вашему, по-официальному, — Актаева. Вы меня, гражданин следователь, не сбивайте, а то я опять что-нибудь забуду по порядку, а вы скажете: путаю... Значит, шел я, злой, конечно, но, если по-честному, ни к какой другой женщине заглядывать не собирался, а направился домой, потому и пролегла моя дорога мимо этого злосчастного магазина.
— В котором часу это было?
— Где-то в полпятого. Еще было темно... так, не совсем... серело, и поэтому даже с противоположной стороны улицы я четко увидел, что дверь в магазин приоткрыта. Мне и в голову не пришло, что его обворовали. Я и сейчас не понимаю, на что там можно позариться. Вот вы, товарищ подполковник, вдруг спросили о каком-то золоте. Да откуда ему в этой плюгавой забегаловке взяться? Нет, я думаю, что Галка Бекбулатова, продавщица, опять разодралась со своим супружником — он частенько из нее выколачивает бубну по пьяному делу. Так вот, я решил, что Галка опять удрала от мужа и пришла досыпать в магазине. А раз так, то продать доброму человеку бутылку, да еще с наценкой, она никогда не откажется. Захожу громко, не таясь, спрашиваю: «Эй, Галка, ты где? Не боись, это я, Валентин. Обслужить меня надо». Никто не отвечает. И тишина-а-а. Мне бы сообразить, но где там, и в голову не ударило, что дело не чисто. Не отвечают — не надо. Где у них что стоит, я наизусть помню. Перегнулся через прилавок, взял бутылку коньяка, банку консервов, полбулки хлеба отломил. Кинул десятку и ушел.
— Десять рублей оставили одной бумажкой?
— Одной. Я же сказал «десятку». А что?
— Отвечайте только на вопросы, — отрезал Пряхин. — Больше ничего не можете добавить? Или не хотите?
В этот момент вошел немолодой старший лейтенант и наклонился к Пряхину.
— Вы скоро освободитесь, Николай Павлович? Просили напомнить: сегодня лекция в общежитии ЖБИ-2.
— Помню, помню, — отмахнулся Пряхин. — У вас все? — спросил у Шмакова.
Тот засмеялся.
— Да, кажется, все, гражданин подполковник... — Почесал в раздумье затылок. — Я на себя лишнее вешать не собираюсь.
Старший лейтенант задержался возле двери.
— Простите, Николай Павлович, вот этот гражданин, — он кивнул на Шмакова, — уже проходил по какому-нибудь делу?
— У нас нет, — сказал Пряхин. — Первый раз.
Старший лейтенант покачал головой.
— Странно. Сдается мне, что я его уже видел.
Когда он вышел, Пряхин сухо усмехнулся.
— Видите, Шмаков, вас уже считают в нашей фирме завсегдатаем. Впрочем, радости от этого, как вы сами понимаете, мало... Ну, слушаю дальше.
— А что дальше?! — сказал Шмаков, и голос у него прервался. — Эх, сигаретку бы! Одну, товарищ подполковник! Сил нету терпеть!
Пряхин воззрился на него с удивлением.
— Все вы, курильщики, как помешанные. Что за радость: травите себя и окружающих. Ну ладно, — он кивнул Кулагину, — знаю, тебе тоже не терпится; дай ему и закури уж сам. Куда от вас денешься?
Кулагин, невольно сочувствуя Шмакову, протянул ему пачку. Тот трясущимися руками выбил щелчком сигарету, сунул ее в рот, потянулся к зажженной спичке, и лицо его расплылось в блаженстве.
— Ну спасибо, — сказал он. — Уважили. Теперь — дальше... Вышел я из магазина в полном удовольствии, и вдруг меня точно ударило: а чего это дверь открыта и никого нет? Гляжу — прогоныч сорван. Ну, я — бежать. Вдруг натыкаюсь на чьи-то ноги. Наклоняюсь, гляжу — господи боже мой! — да это ж Мишуня, магазинский грузчик, совсем уже закоченевший. Ну, тут я понял, что вляпался по уши: Мишуня — труп, магазин — нараспашку и там полно моих следов. Вот и решил, что лучше недельку отдохнуть у брата, а потом махнуть куда-нибудь подальше на время, пока здесь улягутся страсти. Вины особой я за собой не чувствовал, но все же быть втянутым в это дело не хотел, потому что неизвестно, чем обернется. В общем, испугался я... и уехал.
— Если то, что вы говорите, — правда, большую глупость, чем ваше бегство из поселка, трудно придумать, — со злостью сказал Пряхин. — Трус вы, однако, Шмаков. Хвастун и трус с большим самомнением. Я был на заводе: сплошное бахвальство, говорят, а не работа. И так во всем: о людях думаете плохо, а о себе... Кстати, как часто грузчик Демин напивался до бесчувствия?
— Сколько лет его знал, никогда не видел, чтоб он пьяный лежал на улице. Тем более зимой.
— М-да... Теперь все?
Казалось, Шмаков какой-то миг колебался, потом кивнул.
— Все... Если я вспомню еще что-нибудь, скажу, честное слово. Подробность какую-нибудь. Только вы не думайте... плохо. — Он всхлипнул, стал кусать губы. — Я не знал, что так получится...
Когда Шмакова увели, Пряхин поднялся, вытряхнул окурки из пепельницы, открыл форточку.
— Что это он такой... мокроглазый? — спросил Кулагин.
— Нервишки сдали... Ну и, главное, себя очень жалко. Можно сказать, ни за что такая ценная личность пропадает.
Кулагин прокашлялся, помедлил.
— Извини, Николай, не принимаю твоей иронии. Может быть, вмешиваюсь не в свое дело, я не специалист, но мне кажется, что этот парень говорит правду. Такое, чисто интуитивное, впечатление.
— Совсем недавно у тебя было впечатление, что он опасный преступник, — усмехнулся Пряхин. — Но сейчас ты, пожалуй, прав. Скорее всего, Шмаков искренен, но это отнюдь не означает, что он — жертва несчастного стечения обстоятельств. По-прежнему утверждаю: для него мир делится всего на две части: в одной, большей, содержится его огромное «Я», а в другой, меньшей, — все остальное человечество. И он ни на минуту не изменит мнения о себе, пока не припечет. Вот и сейчас припекло... К сожалению, Шмаковых немало, а виновата в этом, если хочешь знать, школа и... материальное благополучие.