— Вы слушаете меня? — спросил Ванечка. — Итак, через полтора месяца после побега Алферьева она вдруг засобиралась в гастрольную поездку по провинции, хотя почти год перед тем нигде не выступала. Причем поездка отнюдь не сулила особых выгод. Все прочие члены труппы — никому не известные артисты. А Казароза — певица с именем. Но она почему-то легко согласилась ехать на тех же условиях, что и остальные… Выходит, ей важен был маршрут поездки. К тому времени о клубе «Эсперо» мы уже разузнали. А тут и вы появились. Да еще с адресом банка на Риджент-парк, которым интересовался Алферьев… Улавливаете?
— Да уж как-нибудь, — сказал Семченко. — Вы думаете, что Алферьева скрывают местные эсеры. И кто-то из них связан с нашим клубом.
— Пришлось все-таки догадаться, — дернул головой Ванечка. — Куда денешься.
Было жарко. Муха, надсадно звеня, тыкалась в стекло. На подоконнике лежала сложенная газета с приставшими к ней мушиными останками. Ванечка взял ее, замахнулся, и муха тотчас улетела в другой конец комнаты.
— Они уже эту газету знают, — улыбнулся Караваев. — Образованные стали.
Ванечка удивился:
— Чего-о?
— А ты как думал! Вот хомяки. Я им с отрубями толченого стекла подсыпал, все ладом перемешал, а они отруби съели, стекло не тронули. Все нынче грамотные… На! — Караваев протянул Ванечке другую газету, чистую. — Попробуй этой.
— Газету вашу знают, а что через стекло на улицу не вылетишь, никак не усвоят. — Ванечка пожал плечами и газеты не взял.
— Надежда, она всегда память отшибает, — опять улыбнулся Караваев и посмотрел на Семченко, которому в этих словах почудился тайный намек: эсперо — надежда, эсперанто — надеющийся.
— А с курсантом что? — спросил он. — Его вы тоже к делу притягиваете?
— Зачем, — нахмурился Караваев. — С ним все ясно. Напился, сопляк, на радостях после выпуска. С пьяных-то глаз контра и померещилась. Судить его будем.
Семченко провел рукой по мокрому лбу, жгутиком скаталось на коже налипшее волоконце тополиного пуха.
— Может, не он убил? Ведь вверх, наверное, стрелял. Для протеста всегда вверх стреляют.
— Кто тогда? — насторожился Караваев.
— Вдруг кто другой пальнул, когда паника началась? Может, она мешала кому-то, вот и воспользовались случаем.
— Смотри-ка! Я и не подумал… Правда, я на лестнице стоял, когда стрельба пошла. Потом уже вбежал.
— Чего там думать, — строго сказал Ванечка. — Выстрела было три, штукатурка на потолке в двух местах обвалилась, а у него в нагане три патрона истрачено. Я проверил.
— А если два выстрела враз? — Караваев обхватил рукой шею. — Калибр у пули надо проверить.
— Проверим. — Ванечка подошел к Семченко, навис над ним. — Я готов допустить, что с вами вышла ошибка. Но расскажите подробно о своих отношениях с Казарозой. Что между вами было? Что? — он уже почти кричал. — Отвечайте!
— Любовь, может? — участливо спросил Караваев. — Ты парень холостой, мы тоже люди…
— Ладно, — оборвал его Ванечка. — Пускай сидит, вспоминает! — Он вывел Семченко в коридор и сдал конвойному.
Когда проходили мимо дежурки, Семченко остановился, приметив у стены бачок с водой.
— Давай-давай. — Дуло винтовки уперлось в спину.
Бачок стоял на табурете, сверху кружка. От ее ручки к основанию краника тянулась ржавая цепка. Рядом, прямо по штукатурке, углем нацарапано:
«Не пей сырой воды! Холера!!!»
— Попить бы, — Семченко смотрел на бачок.
— Да теплая она, — неуверенно сказал конвойный. — С души воротит.
Семченко не двигался с места.
— Черт с тобой, — сдался конвойный. — Пей по-быстрому!
Завернув краник, Семченко понес кружку ко рту. Цепка была коротковата по его росту, пришлось нагнуться.
Вода отдавала жестью, и пить согнувшись было неудобно. «Сволочи!» — выругался Семченко, имея в виду и Алферьева, и Ванечку, и Линева, и местных эсеров, и того, кто пожалел привесить к бачку подлиннее цепочку. Отлил из кружки в горсть, провел мокрыми пальцами по лбу, по щекам, по шее. После ночи, проведенной в подвале, на лице до сих пор словно маска лежала.
Конвойный стоял рядом, винтовка у ноги. Налево дежурка, а прямо по коридору дверь на улицу приоткрыта. Тонкая щелочка, свет колючий — лучиками. Вверху небо, синее-синее, внизу пыльная зелень и кусок ограды.
Собственная судьба меньше всего тревожила — обойдется. Пустота была в душе и усталость. И о Казарозе он старался не думать, потому что хотя говорил с ним доктор Заменгоф, как бы извиняясь, и Алферьев этот был эсперантист, но по-настоящему виновен в ее смерти только он сам. И курсанта он пригласил. Пусть даже тот не в нее стрелял, в потолок, все равно из-за этого она погибла, то есть опять же из-за него, Семченко.