Праздник длился больше месяца и продолжался бы до сих пор, когда б не капитан. Однажды он созвал нас по тревоге в свой дворец на берегу голубой лагуны. В самой лагуне поселился Си Многомудрый. Усадил нас капитан на террасе в кружок, окинул взором наши позеленевшие от банкетов лица и сказал:
— Мы что, сюда пить-есть прилетели?
— Капитан, — говорю я после надлежащей паузы. — Неужто мы дисциплины не знаем? Люди приглашают — как откажешься? Но мы ж на фруктовые соки налегаем. В основном.
Капитан придавил пальцем левую бровь, она у него дергаться начала.
— Соки, они тоже разные бывают. А мы, между прочим, сюда работать прилетели, а не лезгинку плясать и не на гитаре вытребенькивать. Ставлю в известность: я просил правительство Теоры с завтрашнего дня праздники упразднить. Переходим к рабочим будням. Жить будем у меня, здесь всем места хватит. Ваши персональные дворцы освободить. Что, спрашиваю, за это время сделано? Молчите?
Тут с преобразователем речи, надетым на голову, высунулся из лагуны Си Многомудрый и разрядил обстановку.
— Я исследовал прибрежные воды, — заявил он.
— Вот, — обрадовался капитан. — Вот с кого берите пример! Я всегда говорил, что дельфины нас не подведут. Сейчас Многомудрый расскажет нам, что он обнаружил.
— Ни черта интересного, капитан. Море как море…
Прозорливость нашего капитана общеизвестна — он первым понял, что в нас клокочет энергия, накопленная за время вынужденного безделья в этом благополучном, безаварийном рейсе.
Разве смог бы я трое суток подряд плясать на карнавале? Не смог бы, но энергия рвалась наружу. Разве прорезался бы у Левы лирический тенор? Не прорезался бы, но энергия выпирала из нас. Разве смог бы Вася, будучи вратарем нашей футбольной команды, забить гол ударом от своих ворот через все поле во время товарищеской встречи со сборной Теоры? Впрочем, Вася смог бы. Еще при нас этот стадион был объявлен заповедным. Отлитая из темно-вишневой сорзы фигура Васи, небрежно, со скрещенными на груди руками опирающегося спиной о стойку ворот, будет вечно украшать это священное для болельщиков место…
Мы принялись за работу с весельем и неутомимостью, так поразившей народ Теоры во время праздников. Теорианцы тут же организовали НИИ по передаче информации нам, землянам. Их радушие было ни с чем не сравнимым, а комиссия по предупреждению желаний землян была в ту пору наиболее авторитетным органом власти на Теоре. Стоило, например, мне обмолвиться о моем интересе к теории старения наследственного вещества, как через час энергичные парни уже укладывали у трапа катера гору ящиков с информкристаллами. Мы набивали корабль чертежами и действующими моделями машин. Мы привезли тонны семян молочных кактусов и мясных деревьев с корой в виде пушистой шкуры под норку. Разве под соболя? Что вы меня путаете — под норку.
А криогенный луч с температурой всего на два градуса выше абсолютного нуля — идеальная линия передачи электроэнергии? Мы радовались как дети, предвкушая невиданный расцвет земной науки и техники. А способы образования вихревых полей в пространстве? Не перечислить и тысячной доли всего, что мы везли с Теоры…
Когда мы отправлялись обратно, наш перегруженный звездолет разогнали теориане. Три их корабля буксировали нас чуть не половину пути. Никаких запасов горючего не хватило бы, чтобы придать должное ускорение нашему кораблю, масса которого увеличилась вдвое. Восемь тысяч тонн одних только документов везли мы с собой, восемь тысяч тонн спрессованной информации! Мы с трудом передвигались по тесным проходам между стеллажами и ящиками. Даже в аквариуме Си Многомудрого вместо песка были насыпаны информкристаллы.
Перед стартом нас завалили подарками, но брать их уже было некуда. Лишь по просьбе всего экипажа капитан взял себе теорианского двухголосого поющего котенка (Клемма их терпеть не может), который действительно видит в темноте: одним глазом освещает, а другим смотрит. Я его иногда вместо фонарика использовал, для создания уюта. Напевает себе тихонько дуэтом и светит на страницу, а за стенкой приборы пощелкивают, а ты лежишь у себя в каюте на ящиках, на надувном матрасе, крытом норковым покрывалом, и спускается на тебя покой от сознания выполненного долга…
Так о чем это я? Ах да, о подарках. Лева Матюшин заслужил репутацию великого композитора (упомянутая «Подружка моя», а также «Эй, ухнем», «Ревела буря», «Распрягайте, хлопцы, кони» — это все его), так ему пришлось взять — как откажешься? — сборник мелодий Теоры, напетых различными ораторами на встречах, симпозиумах и семинарах. Кто сейчас не знает эту поразительную по эмоциональному воздействию музыку.
Настал день, когда мы поднялись на трап катера, — все было погружено, уложено и упаковано. Это был последний рейс. И снова поле космодрома затоплено народом. Не было только детей до 16 лет — они могли не выдержать скорби расставания.
Прощальный доклад исполнил хор сотрудников комиссии по предупреждению желаний. Дедуля прибыть не смог и дирижировал хором заочно. Мы держались.
Потом микрофон взял наш капитан. Он не стал петь. Он сказал:
— Спасибо вам, люди. За радушие, за доверие, за вашу доброту. Мы не говорим — прощайте. Мы говорим — до свидания. Прилетайте к нам тоже за песнями…
Ах уж этот капитан! Он всегда знал, что сказать и о чем промолчать, провидец. Он поднял руки, и над космодромом зазвучала Лунная соната — наш прощальный подарок Теоре.
Мы постарели еще на год, а на Земле прошло еще тридцать лет. Задолго, когда до Солнца оставались месяцы полета, автоматы включили трансляторы, и наш звездолет стал непрерывно излучать в пространство два слова: «Мы возвращаемся. Мы возвращаемся». И вскоре мы услышали земное:
— Привет вам, родные наши! Мы ждем вас на орбите Плутона. Ваш путь свободен, пространство перед вами чисто. Не бойтесь ошибки. Если понадобится — мы примем вас в колыбель.
Эта самая колыбель на наших экранах схематически изображалась в виде гигантского сгустка вихревых электромагнитных полей…
— Мы как-нибудь сами, — пробормотал капитан.
А Лева Матюшин расчехлил гитару и раскрыл сборник теорианских мелодий, с которыми не расставался.
ВИТАЛИЙ БУГРОВ, ИГОРЬ ХАЛЫМБАДЖА
Фантастика в дореволюционной русской литературе
Опыт биобиблиографии
Вместо предисловия
Долгое время принято было считать, что в дореволюционной России почти не существовало научной фантастики. Действительно, фантастов такого масштаба, как Жюль Верн или Уэллс, русская литература не выдвинула. Но, во-первых, фантастическая проза имеет множество разновидностей, включающих, иногда в полусказочной форме, социальные и технические идеи, обращенные к будущему, а во-вторых, школярское разграничение жанров заведомо сужает представление о месте и роли фантастики в общем литературном процессе. Исследования последних лет (работы А. Бритикова, В. Ревича, И. Семибратовой и др.) со всей очевидностью показали, что русская дореволюционная фантастика была куда более разветвленной и многоликой, чем утверждали иные литературоведы и критики, не вдаваясь в детальное изучение фактов.
Сегодня с уверенностью можно сказать: советских фантастов связывает с предшественниками двоякая преемственность. С одной стороны, творения классиков, корифеев русского реализма, отнюдь не избегавших условности, гротеска, гиперболы, иносказаний, символики — всех тех приемов, без которых не существует фантастики (Гоголь, Тургенев, Лесков, Достоевский, Салтыков-Щедрин), а с другой — произведения писателей, создавших отечественную традицию научно-фантастической прозы. Традицию пусть и не очень богатую, но достаточно прочную и действенную.
У истоков русской научной фантастики, развивавшейся, как и в других странах, в симбиозе с утопией, — два значительных имени: современник Пушкина, разносторонне образованный литератор В. Ф. Одоевский и революционный демократ Н. Г. Чернышевский. И тот и другой по-разному рисовали облик грядущего, но не мыслили себе будущего России в отрыве от просвещения и научного прогресса. От дальновидных прогнозов Одоевского, высказанных в незаконченном утопическом романе «4338-й год. Петербургские письма» (1840), можно провести пунктирную линию к дерзновенным техническим фантазиям русских ученых (В. Н. Чиколев, К. Э. Циолковский и др.), а затем и к собственно научной фантастике; от романа Чернышевского «Что делать?» (1863) с его яркими образами «новых людей», стремящихся, насколько возможно, приблизить к своему времени будущую преображенную, свободную, социалистическую Россию, — к замечательной в своем роде «марсианской» утопии «Красная звезда» (1908) А. А. Богданова, открывающей новую главу в истории русской фантастики. И подобно тому, как идеи «патриарха звездоплавания» Циолковского и его же фантастические рассказы и очерки («На Луне», «Грезы о Земле и небе», «Вне Земли») проторили путь для космической темы в советской НФ, так и роман Богданова прокладывал дорогу фантастике социально-прогностической.