Новые увлечения сына старик не осуждал, сам охотно поедал принесенную им зелень. Похваливал сына за усердие его:
— Благородства полно сердце твое, Степа. Шибко пользительно — зелень по весне. Без такой еды зубы могут расшататься и десна кровоточить. В Забайкалье в двадцатом весной мы пихтовые иголки ели, а лиственницы сплошь объедали. Хвоя у них мягкая, кислая. Шибко пользительная для здоровья!
В эти дни старик все чаще стал вслух строить планы предстоящего визита к боговерной Доромидонтовне. Надежды на нее он возлагал необыкновенные, веяло от них немалой фантазией. Если верить ему, Доромидонтовна являла собой особу всемогущую и особо приближенную к господу богу. Но, если войти в его положение, ясно становилось — он искал выход из наскучившего мужского одиночества.
А между тем, хорошо подсыхала земля. На высоких полях начались полевые работы, и гудение тракторов не стихало ни днем, ни ночью.
Старик особенно бдительно стал следить за сыном, не позволял ему уходить далеко от логова, мол, мало ли теперь по лесу разного народу бродит: и охотники, и ремесленники-подеревщики, и ребятишки-ягодники. Не на шутку побаивался он, как бы Степан сам не ушел к людям. Странностей много появилось в его поведении. Но Степан хотя и пререкался с отцом, однако каждый раз внимательно прислушивался к его советам и исполнял их неукоснительно.
Глава девятая
— Кто они, эти самые… Семен Гордеев и Силантий Шильц? — рассматривая выложенные отцом чужие паспорта, полюбопытствовал Степан. Еще вчера ими были продуманы все детали вылазки в Усгору, и вот-те на — опять вопрос!
Все предусмотрел Дементий Максимович, все продумал. А сегодня, перед самой дорогой, его родной сын одним вопросом поставил его в тупик. Замешкался старик с ответом. Никогда ему не приходила в голову мысль о том, кто они, те люди, паспорта которых он постоянно носит с собой.
— Мне-то почем знать! — сердито взъелся отец. И правое веко его задергалось от нервного тика. — Тоже пристал, как банный лист… У немецкого коменданта в столе взяты, говорил же!
— А ты подумал, что с этими паспортами мы можем влипнуть так, что свет белый за овчинку покажется? — в упор спросил Степан. — Может, эти люди тоже в полицаях служили и похлеще твоего.
Как баран на новые ворота, старик долго смотрел на сына, не находя что ответить. Когда, наконец, сказанное Степаном дошло до его сознания, он враз ссутулился и тяжело задышал, словно петля расплаты начала стягивать его глотку, затруднив дыхание. Наконец, невнятно пропустил через бескровные вздрагивающие губы:
— Зарезал ты меня, сынок. Без ножа зарезал. Как раньше-то не пришло мне это в башку, а? Как это я, старый человек, мог обмануться? Ведь и верно, все может обернуться худом. Что же теперя делать-то будем, а? Вот житуху себе отвоевали! Все пропало, Степа! Все! На капитале, как паруха на яйцах, сижу, а что из этого проку? Не уйти нам из этой норы, никуда не уйти! Говорил же — не к добру каркал ворон. Так оно и есть. Как в руку положил, как в воду смотрел… Я пропаду — туда мне и дорога, а ты-то на кой ляд такую жись выбрал? Тебе ишо жить много надо. Ой, Степка, Степка!
По щекам старика текли слезы и терялись в бороде. Степану, не случалось видеть отца убитым горем, захлестнутым диким отчаянием, и теперь он смотрел на него с интересом, недоумевая. «Такой сильный, самовластный, а на-ко тебе — враз скис. Как мыльный пузырь на остряк наскочил: ни брызг, ни пены. Был да сплыл!»
Резким рывком старик оторвался от лежанки, засуетился, заперебирал свое барахло. Истерическими всхлипами его заполнилось подземелье. С остервенением рвал он волосы из своей бороды и выл белугой без стеснения и меры. Раскачиваясь, цедил сквозь пальцы:
— Тут и подыхать теперь нам с тобой, Степка! Тут и конец наш!
Тревога отца не передалась Степану.
Позднее, когда отец уходился, Степан высказал то, что накипью лежало на сердце.
— Спрашиваешь, зачем я рядом с тобой оказался здесь? Так вот мой ответ: в кого мне уродиться-то было? Кто с пеленок душу мою уродовал? Твоя я кровинка, батя. Твоя! Вспомни, когда я в пионеры вступил, не ты ли ухо вот это порвал? Не ты ли галстук мой пионерский в печи сжег? Кто в башку мою, как кол в землю, вбивал всегда одно и то же — о кресте да о вере в бога? Кто дальше семилетки не дал мне учиться, боялся, чтобы еретиком не стал? Ты породил, ты и убил меня, так какого черта с прахом глагольствуешь? Не о моей недоле завыл ты, родитель, — о своей печешься. Поддержка тебе, оказывается, нужна на склоне лет…