Сторож колхозного склада Анисим Коржиков отвечал на вопросы капитана глухим надтреснутым голосом:
— Лонешней осенью черемуху бруснуть ходил я на Винокур. Подошел к кусту, вижу: человек, присемши под черемухой, затаился. Всмотрелся я: он, Степка Сволин. Башка косматая, как у водяного. На ватнике ни одной пуговицы, без шапки. Как теперя перед глазами стоит.
— Ну, а что потом? — спросил капитан.
— А что потом? Поднялся он и в лес ушел, допрежь попросил хлеба принести ему и оставить под той черемухой. Принес и оставил, куда денешься?
— Почему вы об этом не сообщили нам? Теперь вы будете привлекаться как соучастник преступника.
— Вы бы на моем месте сообщили? Стали бы беду на свою голову кликать? — встречными вопросами осыпал капитана Коржиков. — Придет ночью и порешит. Что стоит бродяге спичку зажженную на сеновал швырнуть?
Вызвали Устинью Прохоровну.
— Вы тесно связаны с Клавдией Леонтьевной? — был первый вопрос капитана.
— Связана, но не по родству, а из добрососедских отношений.
— Пожалуйста, охарактеризуйте ее. Нас, понимаете, интересует вот какая незадача… Не могла ли Клавдия письмами своими сманить мужа домой? Она ведь женщина, к тому же детная и еще молодая. Не был ли у вас с нею разговор на этот счет?
Большими выразительными глазами Устинья Прохоровна долго смотрела на капитана, не зная, с какого слова начать ответ. Наконец, большой увесистый кулак свой возложила на стол. Откашлялась.
— Сказать вам грубыми словами — осерчаете, а интеллигентности не имею, не в городе век свой прожила. Так вот вам мой ответ: его, кобеля трясучего, ловите и судите как знаете, а Клашку мы в обиду не дадим. И вы, товарищ военный, не подъезжайте ко мне на немазаной. Шибко скрипу много. Душе тошно. За Клашку всем миром горой встанем! Когда вон телята на ферме начали подыхать, так кто, как не она, на санках домой их возила, из всего своего болтушку им варила. И всех на ноги поставила! А когда в «районке» пропечатали, что раненым бойцам кровь требуется, так Клавка на ферме подменилась и удула в Усгору, кровь сдала и той же ночью домой возвернулась. А ведь у нее — дети. Мы тут тем и выжили: друг друга всем миром из беды вызволяли.
Она говорила еще что-то много и горячо, сглатывая словах нахлынувшими слезами.
Дольше всех допрос снимался с Потехина. Но что он говорил, Клавдии было невдомек. Когда открывалась дверь, урывками она видела: Потехин дает показания письменно. Когда кончил писать и подал свой лист капитану, тот, бегая глазами по писанине, затакал:
— Так, так, так! Усматривается ясность… Значит и старик Сволин здесь обитается? Вот это — чуден Днепр при луне! А ведь ищем его уже который год. Ловок старый лис! А Кустов, кто он?
Потехин нагнулся через стол и полушепотом долго разъяснял капитану, а тот все записывал и удовлетворенно качал головой.
Пригласили войти Клавдию.
Вошла. Кивком головы ответила на приветствие капитана и села на крайний стул около окна. Сразу зарумянилась до корней волос.
Капитан посмотрел на нее веселыми и какими-то особенно просветленными глазами. В уголках губ его затеплилась улыбка. В это время мимо Клавдии вразвалочку прошел к выходу Потехин. Она не могла не заметить: красное одутловатое лицо его смеялось вызывающе и нагло. Глядя на его взлохмаченные седые волосы, думала: «По-доброму ли, Агафон Григорьевич, нажита твоя седина?»
А капитан торопил:
— К столу, к столу, Клавдия Леонтьевна! Не кричать же мне на всю деревню.
С опущенными виноватыми глазами Клавдия подошла и села возле стола напротив капитана. Пока он что-то писал, она все время теребила кончики косынки и прикладывала их к своим глазам. Грудь ее волнами поднималась и опускалась.
— Нет, это не та Клавдия, которую мне нарисовали тут, — не отрываясь от бумаг, говорил капитан. — Та оглоблей от волков отбивалась, с телятами колхозными, как с детьми, нянчилась, голодная и холодная сутками, не спала, хлеб колхозный спасала, фронт кормила… А эта — слово не вымолвит.
Капитан кончил писать, уставился на Клавдию. Глаза его спрашивали: «Не приходил Степан?»
Кусала губы. Нервничала. Спросила и не узнала своего голоса:
— Что же теперь будет Степану? Неужто расстрел?
— Расстрела может и не быть, — совершенно спокойно ответил капитан. — Но уверяю вас: нет такой молитвы, которой можно было бы замолить дезертирство с фронта.
— Неужто трусость — та же измена Родине? Неужто законы самой гуманной в мире страны равно карают за это?