— Убиваю… часы да минутки, уповоды да сутки.
— Ну-ну! Опять ведь вам с отцом-те скоро в зимнюю спячку залегать. А зима, посчитай, целая жись.
Всей пятерней Потехин старательно поскреб у себя за пазухой и вдруг резко отдернул руку, словно на что-то чрезмерно горячее или острое наткнулись пальцы его там, под взмокшей рубахой на груди. Розовое лицо Потехина полыхало жаром, как после бани.
Устраиваясь на березовом чураке, Агафон Григорьевич поманил Степана полусогнутым указательным пальцем и развязал узелок.
— Присаживайся, Дементьевич. Покоштуем.
Степан не противился.
Медленно, но верно, как надежными жерновами разжевывая еду, Потехин говорил:
— Поди за Клашкой ходишь доглядываешь?
— Поди.
— Ну?
— Чо, «ну»?
— Приметил чё-нибудь?
Степан молча покрутил головой.
— Ты что, — взъелся на него Потехин, — лесом шел, а дров не видел? Ее ведь капитан-следователь подцепил. Обходительный такой, краснобай. На машине казенной разваживает. Гляди, паря, кабы чего из этого у них не вышло. Закрутит он твою Клашку, как собаку в колесо. Тогда того…
— Чего «того»? — насторожился Степан.
— Третьего тебе в подоле принесет, вот што — «того». Тебе же ростить-то. Не век по лесам шляться будешь.
— Вот и ладно, — съехидничал Степан. — Чей бы бычок ни прыгал, а теленочек наш будет.
Потехин перестал жевать, глядел на Степана недоумевающим долгим взглядом, полуоткрыв рот. Степан же проворно управлялся с едой. Причем ломтики сала кромсал сам. Делал вид: чье кушает — того и слушает.
Потехин крутнул башкой и безнадежно махнул рукой:
— Оно, конешно, так: за хвост не удержаться, коли гриву упустил.
— Какие еще новости в Крутоярах? — полюбопытствовал Степан.
— Новостей — со всех волостей, — охотно развязал язык Потехин. — Говорят, колхозникам в этом году по три кило хлеба на трудодень отвалят, соломы там, сена, меду, денег…
— Ну и ладно, — Степан просветлел лицом. — Вон как урабливались все. А еще чего нового?
— Бывший председатель колхоза Андрей Злыгостев демобилизовался. Вся грудь в орденах. Страсть! О двадцати двух крутояровцах похоронки пришли за эти годы. Многовато! Дорка Спиридонихина забрюхатела, говорят, от Пашки Оголихинова. А бригадир наш, Ларька Самсонов, пьяница несчастный, лучшую лошадь — Зорьку — угробил. Нажрался, уснул, а лошадь-то в речку вместе с телегой с крутизны бултыхнулась. Судить, должно, будут. Давно пора! Да ведь не могут-засудить-то. Добрые садятся, а такая полова — поверху плавает.
Степан скоро понял, что Потехина ему не переслушать, да и час поздний. Вместо общепринятых слов благодарности за хлебосольство высказался туманным для Потехина каламбуром: «Как ни обильны яства и питье, нельзя навек насытиться однажды». Поднялся и, не подав руки благодетелю, ходко, прямиком через старые вырубки, зашагал к Кузяшкиному болоту. Всю дорогу он пытался представить свою Клаву рядом с военным, но не мог. Не мог поверить в сообщенное Потехиным. Однако слова эти лишили его покоя.
В памяти своей он перебрал все детали, связанные с поступками и характером своенравной и гордой Клавы, и мысленно уличал Потехина в бессовестной лжи. Он вспомнил, как минувшим летом ему удалось подсмотреть такую картину: Клавдия вдвоем с незнакомой девушкой ехали на возу только что накошенного цветущего клевера и пели незнакомые ему грустные частушки, по всей вероятности сочиненные в годы войны деревенскими девчатами. В частушках тех жила деревня военной поры с разлуками дорогих людей, нуждою и ожиданиями. Он восстановил в памяти услышанное тогда, и сердце его сдавила тоска. С языка готовы были сорваться слова сострадания и грусти: «Как же несладко тебе, Клаша, в житухе такой, да и другим нелегкую долю принять довелось. От такой житухи не разгуляешься!»
Но голос его сердца тут же вступил в споры с голосом разума: «Терять Клавдии нечего. Надо же хоть чем-то скрасить одиночество. Прождет тебя — и молодость пролетит, а она раз дается человеку. Все в этой жизни скоротечно, невечно. Все мы — мотыльки-однодневки, искорки на ветру».
Вернувшись в заточение, Степан добросовестно поведал отцу о случайной встрече в лесу с Потехиным, о его новостях. Старик внимательно выслушал и сказал мудреные, но не совсем понятные Степану слова:
— Легче болезнь предупредить, чем лечить ее.
Больше он ни слова не проронил в тот вечер. Был мрачен.
Ночью Степан не смог уснуть: в его сердце ворочался черный зверь ревности, готовый на части разнести клетку. В нем настойчиво зрело решение — объявиться в Крутоярах, поборов в себе животный страх, принять расплату за свое тяжкое преступление как неотвратимое и должное возмездие.